Н. Н.Оглоблин
«ЖЕНСКИЙ ВОПРОС» В СИБИРИ В XVII ВЕКЕ.
Тяжело жилось в XVII веке малочисленному русскому населению Сибири. Оторванные от родной почвы и заброшенные судьбою в неприветливый край, в среду первобытных «иноземцев», ревниво отстаивавших свою независимость в борьбе с предприимчивыми пришельцами, русские долгое время чувствовали себя в Сибири как в неприятельской стране. Сколько буйных русских голов нашло себе здесь преждевременную могилу, пока шаг за шагом было пройдено с неимоверными трудностями это огромное пространство от Урала до Восточнаго океана! И трудно сказать, отчего больше гибли русские: от вражеских ли рук инородцев, или от тяжелых физических и социальных условий тамошней жизни...
Особенно трудно приходилось «служилым людям», совершавшим безпрестанные походы, то для сбора «ясака» с «мирных иноземцев», готовых при каждом удобном случае перейти в разряд «изменников» государю и всевозможными мерами избавиться от платежа «ясака» и воеводских «поминков», то для открытия «новых землиц» и «приведения» их «под государеву руку», то для подавления бунтов ясачных людей и пр. и пр. В этих походах русские гибли массами и от нападений инородцев, и от всевозможных физических лишений. Если где, то именно здесь имела правдивый смысл обычная формула «челобитных» XVII века, в которых челобитчики плачутся, что они «помирают голодною смертию»... Сибирские служилые люди, [196]
действительно,
не раз «помирали голодною смертию» во время своих походов по неизмеримым пространствам Сибири. В документах нередки фактическия указания на то, как русским приходилось в походах есть «траву и сосну и коренье» и «всякую едь скверную»1)... Встречаются даже ужасные примеры вынужденнаго людоедства2)...
Возвращаясь с походов «домой», в города и «остроги», представлявшие крайне слабо развитые центры «культурной» жизни, русские служилые люди не находили и здесь полнаго успокоенья от только — что понесенных трудов. В большинстве это была безсемейная и бездомовная голытьба, привязанная к известному городу или острогу единственно получаемым здесь «государевым жалованьем», да возможности «погулять» тут после походных лишений — добраться до «хмельнаго зелья», «питья табаку», игры «в зернь» и т. п. Ничто более прочное не привязывало их к населенным центрам. Прогулявши заработанное государево жалованье и приобретенную в походах всякими неправыми путями «мягкую рухлядь», они снова бросались в походы, в надежде на новую наживу.
Не мудрено, как сильно грубели в такой обстановке сердца этих отважных «землепроходов» и как жестоко отзывалась на бедных инородцах загрубелость русской служилой, промышленной и всякой иной голытьбы... Кто знает, какими путями пошла бы русская колонизация Сибири и какой характер она приобрела бы, особенно в отношениях к инородцам, еслибы среди русских первонасельников этого края люди семейные преобладали над безсемейною вольницею...
Но, к сожалению, первых было меньшинство среди того русскаго люда, который в XVII веке стремился в Сибирь. Русская женщина и доселе более мужчин привязанная к земле «отцов и дедов» и менее подвижная, не охотно шла в XVII веке в Сибирь и была там сравнительно большою редкостью. Неудивительны после этого слезныя «челобитныя» русских людей, заброшенных в Сибирь и не нашедших здесь подруг жизни, челобитныя о высылке к ним русских «гулящих женок» (гулящих не в нашем обидном смысле, а в смысле свободных, вольных).
Именно с такими челобитьями обращались к царю в 1627 и 1630 гг. енисейские «пашенные крестьяне из ссыльных
[197] людей». Челобитныя их настолько любопытны, что над ними стоить остановиться подробнее.
Первая челобитная, 1627г., подана енисейскому воеводе крестьянином Ивашкою Семеновым от имени двадцати товарищей 3). Ивашка рассказывает, что он и товарищи присланы были на «государеву пашню» в 1621 г. и с того времени «по вся годы» приходится им «распахивать вновь» землю, т. е. подымать новину. Работа крайне тяжелая, от нея пала большая часть данных им «государевых лошадей», осталось только 14 лошадей, с которыми невозможно управиться около земли. Купить лошадей им не на что, так как за все время они получили от казны «подмоги» всего по 2 рубля на человека. Своих же «пашнишек и по сю пору распахать не успели» — все заняты государевым делом. Кроме «государевой пашни» на них возложены и разныя «изделья» по городу и уезду. Так, они перевозят в Енисейск хлебные и другие припасы из Маковскаго острожка, «курят» вино и пиво «на остяцкие расходы», «своею силою» построили «государеву винную поварню
и
аманацкую избу», производить разныя «поделки» по городу и проч.
Словом, все свое время они отдают «государеву делу», а о себе и подумать им некогда. Все эти шесть лет они терпели «великую нужю и бедность и голод и наготу и босоту»: «по 2 годы на твоей государеве пашне траву ели — мало не померли голодною смертию»... «Не токмо, государь, что лошади купити, но и платьишка и обуви купити нечем, и хлеба, государь, себе в 6 годов досыти не напахали»...
Даже «дворишков» они не успели себе устроить как следует. Все они «людишка одинокие и холостые»: «как, государь, с твоей государевой пашни придем — хлебы печем и ести варим и толчем и мелем сами, опочиву нет ни на мал час! А как бы, государь, у нас сирот твоих, женишки были и мы бы хотя избные работы не знали»... Им обещали прислать из Тобольска «гулящих женок», но и до сих пор «не присылают — женитца не на ком, а без женишек, государь, нам быти никако немочно!»...
Челобитная оканчивается воззванием к «милосердому государю-царю»: «смилуйся! пожалуй нас сирот твоих бедных своим царским денежным жалованьем на платьишко и на обувь» и проч. и «вели, государь, нам прислати из Тобольска гулящих женочек, на ком женитися!»...
По поводу этой челобитной была отправлена «грамота» тобольским воеводам князю Андрею Хованскому с товарищи4). [198]
Грамота предписывала выдать челобитчикам новыя «подможныя деньги», «смотря по скудости» крестьян, купить для них лошадей, да жонок гулящих и свободных, вдов и девок, из Тобольска и из иных городов в Енисейской острог велели послати, потому что в Енисейском остроге пашенные крестьяне многие холостые, а без жон им быти не уметь»...
«Отписка» князя А. Хованскаго5) говорит, что челобитчикам крестьянам выдано вновь по 2 рубля «подможных денег» на человека (но «на ссуду, взаймы»), сделаны распоряжения о покупке для них лошадей, но «гулящих жонок и девок» не послано, потому что таких не нашли в Тобольске.
Новая «грамота»6) предписывает князю А. Хованскому «отписать от себя в сибирские городы: где будут сыщут гулящих жонок и девок — велеть послати в Енисею».
Но видно и в других сибирских городах также не нашли «гулящих жонок и девок»: по крайней мере в 1630 г. встречаем новую «челобитную» енисейских пашенных крестьян7) о том же предмете. На этот раз челобитную подал крестьянин Федор Толстихин от лица 53-х человек.
И здесь крестьяне плачутся на бедственность своего положения, как следствие массы лежащих на них повинностей. Перечень последних почти тот же, что и в первой челобитной. Впрочем, встречаем и одну новую повинность, очень оригинальную... Косят они на государя сено по 30 копен каждый крестьянин. «А тому, государь, сену расходу нет..., а сено стоить в стогах годов по 8 и по 9, а гниет даром, тебе, государю, прибыли нет, а нам, сиротам твоим, работа великая»...
О домашней своей жизни крестьяне отзываются почти в тех же выражениях: «а людишки, государь, мы одинокие — жен и детей у нас нет, в пашенную и в свякую пору мелем и печем и варим сами, а в кою пору на твоем государевом зделье или в гоньбе — и в ту пору подворишки наши пусты стоять». В Енисейске они не находят для себя жен, а «в сибирские городы для женитьбы нас не отпустят» воеводы. Просят о таком отпуске и об облегчении перечисленных в челобитной повинностей.
Приговор на челобитной делает выговор воеводе за напрасное обременение крестьян безполезным сенокошением (то «деелось воеводским нераденьем»), предписывает бросить его, а об иных делах, возбужденных челобитной — «будет указ по докладу» государю.
[199]
К сожалению, этого «доклада» не сохранилось, так что мы не знаем — разрешено ли было енисейским крестьянам отправиться в поиски по сибирским городам за «гулящими женами и девками», или снова было предписано воеводам заняться этим делом.
Во всяком случае — челобитныя очень характерны для обрисовки домашней обстановки первых русских колонизаторов - земледельцев Сибири.
II.
Совершенно иначе относились к вопросу о женах другие колонизаторы Сибири — служилые люди. Как лица более самостоятельныя и властныя, более энергичныя и предприимчивыя — они считали излишним безпокоить государя челобитьями о своих семейных делах и решали их самовольно, каждый по своему вкусу и обстоятельствам. Произвол служилых людей в этих делах не редко принимал крайне безобразный характер...
Правда, правительство принимало меры против этих безобразий, но зло так глубоко укоренилось, что вырвать его не удалось ни в XVII веке, ни позже8).
Одно из древнейших указаний источников на семейныя безобразия сибирских служилых людей заключается в «отписке» государю тобольскаго архиепископа Макария, 1628 года9), «В прошлых годех» — разсказывает архиепископ — тобольский конный казак Гаврило Попов «завладел» крещеною «остяцкою жоночкой» Акулиной. Проживя с нею несколько времени, он «зговорил» и выдал ее замуж за «гулящаго человека» Дружину Ондреева. Но когда Дружинка «збрел» на Тюмень, Попов не отпустил с ним его жену, а «продал» ее «отставленому» подьячему Агафону Тимофееву. Агафон служил подьячим на Тюмени, Пелыми и в Тобольске, и везде был отставлен «за воровство». Он был человек женатый. Купивши Акулину, подъячий «сослал жену свою Федорку в свою деревню» и стал жить с Акулиной, против ея желания.
В 1627 г. била челом архиепископу другая «остяцкая женочка» Соломонида Ларионова на тобольскаго подъячаго Степана Полутова, который в 1620 г. «купил ее» у казака Данилы Козлова — «девкою крещеною». Жила она с подъячим 4 года, [200]
прижила с ним сына и теперь от того Степана ходить опять чревата. Жена Степана узнала о связи мужа и «бьет» Соломониду и «увечит на смерть».
Архиепископ заключает: «а иные, государь, в Тобольске казачьи дети матерей своих бьют и давят (sic); а иные казаки на Руси жен своих и детей пометали, а в Сибири поимают иных жен; а у иных, государь, казаков и в Сибири — на том городе жена, а на другом другая, а иные, государь, казаки велят женам своим блуд деяти с чюжими мужми; а иные, государь, казаки поедучи на твою государеву службу оставливают жен своих на блуд иным казаком и гулящим людем...» Архиепископ справедливо заключает, что «от такового, государь, их блуднаго, пребезаконнаго содомскаго житья быть не мошно!..»
В другой «отписке» того же 1628 г. 10) архиепископ Макарий говорит о казаках и других служилых людях, которых отправляют из Сибири в Москву с «соболиною казною», воеводскими «отписками» и другими делами: «И те, государь, казаки, выехав из сибирских городов за Верхотурской волок, в городех и в селех женятся, а женясь — тут жены своя мечют, и приехав... к Москве — и на Москве теж казаки женятся на иных женах, а иное, государь — у мужей жены увозят, да бьют челом тебе великому государю... о подводах, на чем весть жен своих. И привезши, государь, в сибирские городы тех своих жен продают своей же братье; а иные, государь, их жены приезжают в Сибирь после их, а они мужи их на иных поженились...»
Приговор государя на последней «отписке» предписывает архиепископу — «сыскивать» о казачьих женах и «указ чинить по своему святительскому суду и разсмотренью: тот суд и сыск ево святительской...» Относительно же выдачи подвод для незаконных казачьих жен приговор замечает: «а подвод казакам на Москве и под прямые жены не дают»...
Конечно, архиепископ не один раз «чинил сыск и суд» по своему «святительскому разсмотренью» о «пребеззаконной» семейной жизни сибиряков. Но ея неурядицы и безобразия оттого не уменьшались.
На ряду с духовною властию и светская обращала внимание на семейныя дела служилых людей и доносила о них в Москву.
Такова, например, «отписка» тобольских воевод князя Петра Пронскаго с товарищи, 1640 года11).
В апреле этого года била челом воеводам «русская жонка»
[201]
Овдотьица Васильева, привезенная в Тобольск сосланным из Москвы «иноземцом», ротмистром Степаном Коловским. Замужем была она за стрельцом Гришкою Ивановым и жила с ним в Архангельске, куда муж был послан на службу. Жизнь в Архангельске ей не понравилась — приходилось там много бедствовать. Она «съехала» от мужа на родину, в Сольвычегодскую, к отцу и матери. Отец ея служит «пивоваром» на «государеве поварне». Муж же ея «и ныне жив» в Архангельске «в стрельцах.»
Проезжал как-то чрез Сольвычегодскую, возвращаясь из Москвы в Сибирь, енисейский казак Осип Васильев. Познакомившись с Овдотьицою и понравившись ей, Осип «подговорил»
ее
бежать от отца и матери, и «образовался-де ей — хотел на ней женитца.» Овдотьица охотно согласилась, не смотря на то, что ея законный муж был жив. Влюбленная парочка уехала из Соливычегодской.
Но Осипу Авдотья скоро надоела и уже в Соликамской он «отдал» ее встретившемуся здесь ротмистру Коловскому. «Продал ли де ее Овдотьицу» Осип, или «так отдал» Коловскому — она «не ведает.» Но видно ротмистр ей не понравился и в Тобольске она стала принимать меры, чтобы уйти от него. Отпустил ли ее ротмистр, нашла ли она своего Осипа, или вернулась на родину — остается не известным.
На того же ротмистра Коловскаго била челом и другая «привозная руская жонка» Оринка Иванова. Она была родом из Кайгородка, дочь бобыля, вдова «гулящаго человека». В Кайгородке встретилась она с ротмистром, который и «подговорил» ее ехать с ним в Сибирь. Она согласилась, но на Тюмени ротмистр «отдал» ее тарскому «сотнику» Ивану Лаптеву, сопровождавшему ссыльнаго Коловскаго в качестве «пристава.»
Затем князь Пронский сообщает, что у приехавших с Руси в Тобольск томских боярских детей он нашел по несколько «привозных руских жонок.» (Васильем Старковым привезены «2 жонки — Офимка Омельянова да Василиска Осипова» и проч.). «Имали» они тех «жонок» на Устюге Великом, в Соли вычегодской и других местах. Чтобы прикрепить их к себе, боярские дети составили на женок «крепости» на «урочные лета.» Но эти «крепости» явно не законныя: писали их и «в послухах» были не местные подьячие и не «земские дьячки», а «товарищи» боярских детей — томские же служилые люди, да и притом — «ни в котором городе те крепости не записаны».
Оказалось, впрочем, что сами «привозныя жонки» ничего не имели ни против этих «крепостей», ни вообще против сожительства с боярскими детьми, хотя бы и на гаремном принципе... На допросе у воевод женки показали, «что они вдовы вольные,
[202]
а били челом Томским служилым людем своею волею и впредь у них жить хотят...» Воеводы не доверяли, однако, их вдовьему положению и хотели отдать сомнительных вдов «на поруки» до государева указа, опасаясь, что явятся челобитчики «за тех жонок на тех служилых людей». Но и челобитчики не являлись, и никто в Тобольске «не ручался» за привозных женок. Пришлось тогда ограничиться тем, что у боярских детей воеводы отобрали «крепости» на привезенных женщин, а самих служилых людей отдали «на поруки, с записьми», что если явятся «исцы тем жонкам», то их хозяева обязаны «поставить» женок в Тобольск.
Воеводы замечают, что вообще «многие сибирские служилые люди» привозят «с Руси из верховых городов крестьян с женами и с детьми», также и отдельных «женок и девок и робят». Между тем на право привоза этих людей они не предоставляют ни «государевых проезжих грамот», ни воеводских «проезжих памятей». Воеводы заключают: «и впредь, государь, нам холопем своим — о таких людех вели свой государев указ учинить».
В приговоре читаем: «отписать (тобольским воеводам) — велеть заказ учинить служилым и всяким людем крепкой, чтобы они с Руси жонок и девок с собою в Сибирь не провозили, и ни от ково их на Руси не подговаривали, и в Сибири ими не торговали, чтоб отнюдь вперед такова воровства не было. А хто учнет так воровать с Руси жонок и девок подговаривать, и в Сибирь провозить, и продавать, и им чинить наказанье, хто чего доведетца».
Но не один раз повторялся этот «заказ крепкой» и много раз за нарушение его чинилось сибирякам «наказанье», а зло нисколько не уменьшалось, а скорее возростало...
III.
Высшие служилые люди Сибири, особенно могущественные сатрапы - воеводы не отставали в деле семейных правонарушений от подчиненных им казаков и другой нисшей братии. Пользуясь своею обширною (вследствие отдаления от центральнаго правительства) властию, воеводы и другие начальные люди иногда даже превосходили в семейных безчинствах своих подчиненных. Понятно, как печально влияла на последних разнузданность семейной жизни их начальников. Насколько воеводы безобразничали открыто в городах, в надежде, что «до царя далеко», настолько и казаки не церемонились в походах и в «ясачных зимовьях», вдали от воеводских глаз. Кто был более грязен в проступках против семейной нравственности — судить трудно.
[203]
Но и над воеводами иногда «гром гремел» и далекая Москва чинила и им «наказанье»... Приведу два случая.
В 1626 г. патриарх Филарет Никитич получил «отписку» тобольскаго архиепископа Макария12) о енисейском воеводе Андрее Леонтьевиче Ошанине. 3-го августа «сказывал» архиепископу енисейский казак Иван Обухов, что когда в прошлом 1625 г. Ошанин ехал из Москвы на свое воеводство, то с Тюмени «увез» у государева пашеннаго крестьянина Медведка его сноху Катеринку Ондрееву. Приехавши в Енисейск, Ошанин «продал» Катеринку казаку Булатку Иванову, «а взял за нее 20 рублев»... Когда Булатко отправился «на промысел», воевода снова взял к себе Катеринку, а затем в другой раз «продал» ее «иному казаку» Леонтью Кобылину, взявши теперь за свой «товар» дороже — 30 рублей. Кобылин и доселе «живет»
с нею «беззаконством, что и с женою, и та - де, государь, ныне Катеринка чреваста»...
Архиепископ обвиняет воеводу Ошанина еще в другом проступке. Летом, 1626 г., по настоянию воеводы, енисейский «белый поп» Кирило «молитвил (т. е. обвенчал) ночью» местной съезжей избы подъячаго Максима Перфирьева с Оленою Ондреевою, женою Поздея Фирсова, взявши с подъячаго «от молитвенья» 20 рублей. Между тем, у подъячаго еще «жива жена» на Верхотурье... Раньше Перфирьев обращался с просьбою о венчании к енисейскому «черному попу» Тихону, но тот отказался «молитвить» замужнюю женщину с женатым человеком. Это не понравилось покровительствовавшему подъячему воеводе и Ошанин начал «смирять» попа Тихона «жестоким смиреньем». Воевода даже дерзнул взять на себя епископскую власть и, не мудрствуя лукаво, запретил попу Тихону священнослужение!... Воевода отнял у Тихона «церковные ключи» и «не пущает» его в церковь...
Приговор государя и патриарха, от 23-го ноября 1626 года, предписывает тобольским воеводам немедленно сменить с воеводства Ошанина и временно послать на его место тобольскаго «письменнаго голову», который должен «росписаться» (т. е. принять все дела по воеводству) с Ошаниным и «ведать» город до государева указу и до присылки новаго воеводы из Москвы. «Росписавшись» с Ошаниным, письменный голова13) должен тотчас «выслать» его в Тобольск и произвести в Енисейске «сыск» (следствие) об увезенной и проданной воеводою «жонке»;
[204] а в Тобольске Ошанина представить на суд архиепископа, который должен судить воеводу и
ту
«жонку» в «духовном деле», по законам церковным. Деньги, полученныя Ошаниным за дважды проданную женщину — «доправить» на Ошанине и вернуть казакам Иванову и Кобылину, если они будут о том бить челом. Письменный голова, наконец, должен розыскать по делу о столкновении Ошанина с попом Тихоном и проч.
Грамоты об исполнении этого строгаго и справедливаго приговора государя и патриарха отправлены как тобольским воеводам князю Андрею Андреевичу Хованскому с товарищи, так и архиепископу Макарию14).
Второй случай относится к 1643 — 1646 гг. и касается Нарымскаго воеводы Ивана Чеадаев. Об этом случае рассказывает «отписка» тобольскаго архиепископа Герасима15). В 1643 г., когда Чеадаев ехал на воеводство в Нарымский острог, дорогою в Сибирь умерла его жена, а он «был женат третьим браком». После смерти жены Чеадаев бил челом архиепископу, чтобы он его благословил «женитца в Сибири четвертым браком!»... Понятно, архиепископ отвечал отказом, основываясь на «правилах св. апостол и св. отец». Случившемуся в Тобольске Нарымскому попу Павлу, Герасим «приказал с подкреплением и с великим запрещением», чтобы он ни в каком случай «не молитвил» нарымскаго воеводу.
Но в Нарыме власть воеводы была посильнее архиепископской... Чеадаев познакомился в Нарыме с «девицею» Анною, дочерью «казачьяго головы» Юрья Данилова и пожелал вступить с нею в брак. Девушка согласилась, хотя трудно допустить, чтобы она и ея родители не знали, что для Чеадаева невозможен новый брак: поп Павел должен был предупредить их о том. Но Даниловы, которым улыбалась возможность породниться с таким высоким для их положения лицом, надеялись, очевидно, на всемогущую в их глазах воеводскую власть. На массе ежедневных примеров Юрий Данилов, старый сибирский служака, мог убедиться, что для сибирских воевод «закон не писан».
Как бы там ни было, брак Чеадаева с Анной Даниловой состоялся, «а молитвил тот четвертой законопреступной брак» тот самый поп Павел, которому архиепископ так строго наказывал о не венчании именно этого брака...
Архиепископ Герасим скоро узнал о браке Чеадаева и донес патриарху Иосифу. В 1644 г. получена была Герасимом патриаршая грамота, предписывавшая, по приговору государя и патриарха — «розвести» Чеадаева с его четвертою женою Анною
[205]
и взять по Чеадаеве «поручную запись, что впредь ему Ивану с тою своею четвертою женою Анною не жить и не знатца».
Чтобы не допустить сожительства их, велено было отправить несчастную Анну из Нарыма в Тобольск и отдать на попечение живущей там ея бабке, жене Черкаса Букина. О попе же Павле велено «сыскать накрепко»: «самовольством ли» он «молитву говорил» Чеадаеву, или «по неволе»? В первом случае велено с него «снять скуфью», а во втором — дело предоставлялось на «святительское разсмотрение» архиепископа Герасима.
Посланные Герасимом в Нарым, для «розвода» брака и «сыска» о нем — «поповский староста» Тобольский Богоявленский поп Илья Григорьев и Софийскаго дому боярский сын Макарий Голосеин — в сентябре 1644 г. вернулись из Нарыма и подали архиепископу «доездную память», где сообщали, что они «розвели» Чеадаева с Анною, взяли по Чеадаеве «поручную запись в том розводе», произвели «сыск» о попе Павле и Анну доставили в Тобольск, на подводах ея мужа. В день приезда в Тобольск Анна была передана ея бабке Рукиной.
В привезенном сыщиками «обыске» о попе Павле говорилось, что нарымские «всяких чинов люди» показали «по крестному целованью»: «своею ли охотою» поп «молитвил» Чеадаева с Анною, или «по неволе» — того они не ведают». Поп Павел сознался, что «молитвил» этот брак, так как будто Чеадаев не сказал попу — «третей ли ему брак будет, или четвертой, а молитву - де говорил второбрачную и молитвил спроста, самовольством, а не по неволе воеводы Ивана Чеадаева и не из посулу». Выходит, таким образом, что поп не поверил архиепископу, знавшему от самаго Чеадаева о его намерении вступить в четвертый брак и предупреждавшему попа о невенчании именно этого брака!..
За такое «самовольство» архиепископ «снял скуфью» с попа Павла... Чеадаев же, повидимому, не понес другого наказанья, кроме расторжения брака: по крайней мере, на архиепископской отписке стоить помета Сибирскаго приказа — «в столп» (равнозначущая нашему выражению — сдать дело «в архив»).
Если сибирские воеводы и другие служилые люди так безцеремонно обращались с русскими женщинами, все-таки имевшими некоторыя права и находившими защиту у других русских властей, то тем безцеремоннее относились они к безправным и беззащитным инородкам... Безчисленное множество раз гуманное московское правительство XVII в. предписывало сибирским властям строго следить за тем, чтобы служилые, духовные, торговые, промышленные и всякие др. люди не владели «ясырем», т. е. рабами из инородцев, приобретенными всякими неправыми путями,
[206]
главным образом во время походов служилых людей по мирным и немирным инородческим землям16). На «заставах», расположенных на путях сообщения Сибири с Русью (главным образом на Верхотурской) «заставочным головам» приказывалось производить строгие досмотры всех проезжающих из Сибири лиц и отбирать у них ясырь — «сибирских татар и остяков (и др. инородцев) и их жен и детей — робят и девок». При этом некрещеный ясырь возвращался на родину, а крещеный — «девки» выдавались замуж за служилых и др. людей, взрослые «робята» верстались в службу, а малолетние отдавались до совершеннолетия на прокормление служилым людям в городах, а затем также записывались в службу.
И однако, не смотря на частое повторение указов о недержании ясыря и не провозе его на Русь, сибиряки старались обходить эти указы — так легко было добыть в Сибири ясырь и так выгодно владеть им... Понятно, что в этом стремлении воеводы играли не последнюю роль. Например, в 1636 г. Верхотурский таможенный и заставочный голова Данило Обросьев писал в Сибирский приказ17), что на заставе он отобрал 8 человек крещенаго «ясыря», провозимаго на Русь воеводами и их детьми. Именно у бывшаго тарскаго воеводы кн. Федора Бельскаго голова отобрал «Петрушку калмыка, да деву ясырку Овдотьицу калманку (калмычку), лет по 13-ти»; у Тарскаго же воеводы Неупокоя Кокошкина — калмыка 12 лет; у воеводскаго сына Алексея Федорова Шишкина — остяка 10 лет и киргиза 8 лет; у воеводскаго же сына кн. Михаила Никитина Егупова - Черкасскаго — «3
девок ясырок: Пелагеицу да Овдотьицу, татарок, да Федорку, остяцкую, все лет по 16-ти»...
Из росписи ясыря 18), отобраннаго в 1636 — 1637 гг. на Верхотурской и Обдорской заставах, узнаем, что из 3 «ясырок» вышеупомянутаго кн. М. Черкассаго 2 выданы замуж за томских служилых людей, а 3-я заболела дорогою и оставлена в Нарымском остроге. Затем: у воеводы Никиты Карамышева отобраны 2 «девки», одна из них умерла, а другая выдана замуж за «новокрещена»;
взятая у одного торговаго человека «женка» отпущена, по ея просьбе, в Енисейский уезд «к мужю»; из отобранных у воеводской жены Племянниковой и у некоторых служилых людей 15 « робят и девок» — 2 девки выданы замуж за томских конных казаков, одна за кузнецкаго служилаго человека и проч.
[207]
Вообще
«женки» и «девки» всего чаще встречались среди «ясыря». Нет нужды распространяться о том, какую позорную роль приходилось им играть у своих владельцев. Инородцы хорошо это понимали и не могли благодушно относиться к позору своих жен и дочерей. Месть за женщин была одною из главных причин частых бунтов инородческих. И если русские в борьбе с инородцами гибли в значительном количестве, то нельзя не сознаться, что они сами и были главною причиною своей гибели: карающая рука Немизиды делала свое дело... |