Уважаемые гости нашего сайта, на этой страничке мы размещаем небольшой отрывок из первой книги романа-хроники "Изгнание" -"Читинский острог". Этот отрывок посвящен венчанию декабриста Ивана Анненкова и Полины Гебль. …Все сильнее ощущалось приближение весны. На ивах показались белые «барашки», начали обнажаться сережки осин, голосистее запели птицы. Прилетели из теплых краев белошапочные овсянки, и теперь отовсюду доносились их призывные трели: «Тейтейтейтейсини». Почти одновременно с ними потянулись с юга и полевые жаворонки, они тоже пробовали петь, но пока у них получалось не очень ладно. Жизнь в Чите шла своим чередом… Лепарский объявил Полине Гебль, что позволение Государя на брак ее с Анненковым получено, но дату венчания пока не назвал. Приходилось ждать. Наконец приехала Наталья Дмитриевна Фонвизина. Женщина невысокого роста, несколько полноватая, но очень подвижная. Лицо совершенно русское – белое, свежее, с несколько выпуклыми голубыми глазами. В характере наблюдалась экзальтированность, неугомонная бурная фантазия. В то же время она покоряла всех беспредельной добротой, неиссякаемой любовью к людям. Проездом через Казань Наталья Дмитриевна встретилась с генералом Петром Николаевичем Ивашевым, который в письме к сыну сообщал: «Вчерась, мой сердечный друг, сюда приехал с единственной целью иметь свидание с почтенной Натальей Дмитриевной. Я имел утешение видеть эту почтенную женщину, которая, оставя детей, едет дышать одним воздухом со своим другом и, ежели можно, более с ним не расставаться. Горесть и радость попеременно являются выразительными чертами на ангельском ее лице…» Василию Ивашеву Фонвизина тайно привезла тысячу рублей, отправленные отцом, другим узникам доставила письма от родных, а Ивану Дмитриевичу Якушкину передала дневник жены Анастасии Васильевны. Наконец Лепарский, придя однажды утром в каземат, сообщил Анненкову: — Намедни был я у священника, договорились насчет венчания на четвертое апреля. Полагаю, новость сия для вас приятна. — Я счастлив! — Дамы предлагают посаженным отцом быть на вашей свадьбе. Как вы на то поглядите? — Согласившись, вы окажете нам честь. — Что ж, пожалуй… А матерью посаженной Наталья Дмитриевна быть вызвалась. — Я безмерно рад, – со счастливой улыбкой отозвался жених. Венчание должно было состояться в Михайло-Архангельской церкви, единственной в Чите. Храм был старый, построенный еще в прошлом веке, но добротный, срубленный старинным способом: с помощью топора, без употребления пилы, из огромных кондовых лиственничных бревен. В канун свадьбы хлопот было много… Вдруг выяснилось, что в церкви нет свечей. Тогда Нарышкина предложила свои. Дамы были озабочены туалетами – ради такого события хотелось принарядиться, но многого невозможно было достать. Пришлось проявить изобретательность. Шафера молодых – Петр Свистунов и Александр Муравьев – пожелали быть в белых галстуках. Полина спешно изготовила их из батистовых платков, а заодно и накрахмалила воротнички. Благо, что была она искусная мастерица, и всякое дело спорилось в ее руках. Наступило утро четвертого апреля… День обещал быть погожим. Задолго до начала службы потянулись к церкви и стар, и млад. Деревенские ребятишки примчались туда первыми и, словно стайка воробьев, расселись на сложенных внутри церковной ограды бревнах. Большеухий Венька, сидевший на самой верхотуре, шмыгая носом, сообщил: — Вечор тятька сказывал: «Отродясь не слыхивал, чтобы барыни на каторжных женились». — Они не каторжные, а «секретные»! – поправил Фома. — Один черт! — А вот и не один, – упорствовал Фомка. – Ты когда среди каторжных варнаков енералов видел? Тото! А они, почитай, все в войну хранцузов колошматили… Иные за то золотые сабли в награды получили. — Ври больше! Енералы? Хахаха! Теперьто языком чего хошь набрехать можно, а за что же их в железа заковали? За геройство ихнее? – скривил в ехидной усмешке толстые губы Венька. – Кабатчик сказывал: они супротив царя пошли, убить его хотели… Тоже мне – енералы! — Ой, Господи, спаси и помилуй! – совсем по-взрослому всплеснула руками веснушчатая девчушка и перекрестилась на храм. – Нешто такое можно! — А может, про них все наврали, а царь-батюшка, не разобравшись, сюда их и упек? – высказал предположение золотушный Гринька. — Неее… Насчет царя кабатчик правду сказал, – вынужден был признать Фома. – Но убитьто его оне только в крайности хотели, а ежели бы он согласился навовсе из Расеи уехать, никто бы его не тронул, вот те крест! – Фомка размашисто перекрестился. – Оне слободы добивались. — Какой слободы? Нешто и тогда в остроге сидели? – не сдавался Венька. Фома пожал плечами – пока он еще своим умишком не мог этого уразуметь. У церкви между тем становилось все многолюднее. Собравшись в кружок, бабы судачили о том же: — Верно, на роду ей писано за каторжным быть, – рассудительно сказала одна. – Оххохо, бабоньки, правду сказывают – от судьбы не уйдешь! Ну те, которые поперед приехали, они замужние – куды им деваться? А энта эку даль ехала, чтобы под венец с острожным пойти! Видано ли? — Оно, может, и к лучшему: хоть в лесной избушке жить, да за любимым быть! — Ладно бы в избушке, да вместе… А поврозьто, что за жисть? — Пожалели! Да чем им тут худо? Нуждаются оне? Из Расеи добро обозами шлют, да и копейка, видать, водится – не наше горе. — Пустое ты мелешь, Секлетинья, – урезонила ее пожилая. – Чему завидовать-то? Ты их горе сердцем примерь, тогда по-другому баить станешь. У тебя тут все: и дом, и ребятишки, а у них – чужбина, и дети на чужих людей оставлены. Воза с едой да тряпками шлют! Эка невидаль! Да лучше хлеб с водою, чем: пирог с бедою! Помолчали, повздыхали о нелегкой бабьей доле. Одна из женщин проговорила: — Куфарка, что у Смольяниновых служит, сказывала, будто бы невеста и веры не православной и по-нашенски ни слова не понимат. — Брешет, поди… – возразила другая. – Промеж собой оне все по-хранцузски тарабарят, а нехрещеную рази бы стал батюшка венчать? — Так она, говорят, нашу веру согласилась принять. — Гляди-ка! И чё с нами, бабами, любовь-то делат! – воскликнула бойкая молодуха, кокетливо поправив выбившуюся из-под платка прядку волос. — Ну, с тобойто, Арина, она особливо фортели вытворят! – подкусила другая. – То один приглянется, то другой! — А тебе завидно, – огрызнулась молодуха. – Небось, и рада бы за кого ухватиться, да мужики-то ноне разборчивы… — Цыц, бесстыдницы! – одернула их старуха. – Нашли об чем у храма божьего языками чесать… Силантий и Никифор сидели на корточках с наружной стороны церковной ограды, попыхивая табачным дымком. — Середь их все боле молодые, а держатся хорошо: перед начальством не мельтешат и промеж собой ладят, – проговорил кузнец, вынув изо рта трубку. – Иные бы на ихнем месте грызться по пустякам стали, а там и до поножовщины недалеко. Никифор, пододвинувшись поближе и сбавив голос до полушепота, сказал: — Ты, Силантий, растолкуй: пошто оне в энто дело ввязались? Чё им не хватало в господской-то жизни, а? Сказывают, что среди их князья, генералы… И на тебе – супротив самого царя пошли!.. — Чему ж дивиться? Стало быть, на Руси не все караси – есть и ерши. — У тебя, Силантий, всегда усмешки да пересмешки! – рассердился собеседник. — Едут! Едут! – загалдели ребятишки. Толпа колыхнулась. К церкви подкатила карета, из нее степенно вышел генерал в парадном мундире и при регалиях. Приказав кучеру ехать за невестой (других экипажей в деревне не было), он отошел в сторонку, стал ждать. Вскоре вместе с посаженой матерью приехала Полина. Лепарский встретил их подчеркнуто галантно, помог дамам сойти со ступенек. Наталья Дмитриевна, оставив невесту на попечение генерала, смешалась с толпой, вошла в церковь, где уже находились все ее подруги, за исключением Александры Григорьевны, которая накануне получила известие о смерти матери, графини Чернышевой, потому присутствовать не смогла. Глядя на невесту, Лепарский не удержался от комплимента: — Вы очень милы, мадемуазель Поль, и совсем неудивительно, что смогли покорить сердце бравого кавалергарда. Прошу вас. – Несколько конфузясь, генерал взял француженку под руку, и они направились в церковь. Старая соборная церковь была о двух службах: вверху – во имя архангела Михаила, исподняя – Николы Чудотворца. Лепарский и Полина – оба католики – порядка службы православной церкви не знали, а потому, войдя, немного замешкались. — Куда идти, вниз или вверх? – спросил комендант. Невеста неопределенно пожала плечами. Лепарскому показалось, что надо идти на второй этаж. Лестница туда оказалась крутой, а генерал был весьма тучен, потому поднялись наверх с большим трудом. Там в растерянности огляделись. — Странно, но тут совсем пусто, – пробормотал Лепарский. – Простите, мадемуазель, мы, кажется, не туда попали. — Как забавно! – воскликнула невеста, ничуть не огорчившись, и они стали поспешно спускаться вниз. А женщины недоумевали: куда подевались невеста и посаженый отец? Когда те наконец появились, их встретили шутками: — Ах, Станислав Романович, Станислав Романович! Мы тут все переволновались: вдруг вы умыкнули невесту? — Да еще по-гусарски: прямо из-под венца! — Полноте над стариком смеяться, – пыхтя и отдуваясь, добродушно отшучивался комендант. – Куда уж мне! Вот кабы годков сорок сбросить – дело другое… Вдруг все стихли, обернулись назад. Конвойные ввели в церковь жениха и шаферов. На паперти с них сняли оковы. Подойдя к аналою, жених и невеста встали рядом. Анненков взял руку Полины, та, не удержавшись, шепнула: — Жанно, милый, наконец мы вместе! Ты и представить себе не можешь, как я счастлива! – Голос ее звучал нежно, глаза были полны страстной любви. Иван Александрович молча сжал её руку. Сладкий аромат ладана повеял на притихших людей. Служба началась. Священник раскатистым басом произносил обычное в таких случаях: — Венчается раб божий… рабе божьей… Не понимая по-русски, Полина мало прислушивалась к словам. То любовалась женихом, то пересмеивалась с шаферами, то просто осматривалась по сторонам, будто вбирая в себя всю торжественность обстановки. Однако под кажущейся беспечностью ее скрывалось глубокое чувство, заставившее француженку ради счастья с любимым отказаться от родины, от веры, от независимого положения и обречь себя на тяжкие испытания. С момента появления острожных в церкви и до конца службы только одна пара глаз наблюдала не за молодыми: Ульяна Доронина, прислонившись к колонне, не сводила взгляда со Свистунова. Полинка то и дело теребила ее за рукав, чтото шептала на ухо, но та никого не замечала вокруг, кроме него. Свистунов, увидев девушек, едва приметно кивнул. Ульяне показалось, что приветствие это предназначалось только ей, – душа ее зашлась от счастья, сердце учащенно забилось. Обряд венчания подходил к концу, молодые поцеловались, обменялись кольцами. — От всей души поздравляю вас, дорогой Иван Александрович, с вступлением в законный и, надеюсь, счастливый брак, благослови вас Господь! – Говорила Фонвизина, крестя иконой жениха. Лепарский повторил все слово в слово, обращаясь к Полине, которая, приняв православие, стала Прасковьей Егоровной. При выходе из церкви Анненкову и шаферам вновь надели кандалы и увели в каземат. Полину подруги и Фелицата Осиповна проводили домой. Квартира, которую она снимала, была очень маленькой. Вся обстановка состояла из нескольких стульев и сундука, на котором и накрыли праздничный стол. Вскоре плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но сразу предупредил, что не более как на полчаса. Коротким и не очень веселым получилось свадебное застолье. Жениха увели. Простившись с хозяйкой, гости разошлись. Сняв подвенечное платье, Прасковья Егоровна долго молилась. — Дева Пресвятая, – шептала она, – Ты сделала все, как я просила. Я не нахожу слов, чтоб благодарить Тебя. Мне так жаль тех, кто не любит. Матерь божья, пошли всем любовь, пошли всем любовь… Помолившись, она вышла за ворота, долго сидела на скамье в задумчивости, подперев щеку рукой. День выдался теплый, солнце пригревало совсем по-летнему. Снег на проезжей части подтаял, образовались небольшие лужицы… Воробьи, намерзнувшись за долгую зиму, шумной стайкой расселись вокруг. Поначалу они боязливо попрыгивали у кромки лужи, а потом, набравшись смелости, один за другим стали сигать в студеную воду, хлопали крыльями, накупавшись, взлетали на крышу, долго там прихорашивались, перебирая клювами перышки. Два совсем одряхлевших деда сидели на завалинке соседнего дома, опершись на посохи, вели между собой неторопливую беседу. — Раненько ноне загоношились, – проговорил один, кивнув на расшумевшихся воробьев. — Перезимовали и радуются! Вот и нам Бог дал ишо одну весну встренуть. — Даа, сват, зажились мы на энтом свете, зажились… Поди чейнибудь чужой век прихватили, а? Чё с нас, трухлявых пней, толку? Хлеб зазря жевать? — А куды торопиться-то. Там, паря, – старик пристукнул по земле посохом, – ишо належимся. Сколь ни живи, а помирать неохота. Я вот и домовину уже припас, так живымто не ляжешь! Помолчали. — Зря, сват Игнаха, мы давеча в храм не пошли, – опять заговорил первый. – На венчание бы поглядели. — Куды нам соваться на этакое многолюдье! – хрипло закашлявшись, возразил другой. – Я велел снохе за здравие молодых свечку поставить… Пускай живут в ладу да в любви, ребятишек рожают на радость себе и людям. — Рожаают! Эко ты, паря, сморозил! Да чё она, – кивнул старик и сторону сидевшей в одиночестве Анненковой, – от святого духа, что ли, затяжелеет? Мужик в темнице, она тут мыкаться будет… — Э-э, не сумлевайся, сват Гараха, не сумлевайся! Жисть – ее, паря, никакими путами не остановить… И правильно… Без детейто чё попусту белый свет коптить? В их – вся радость и утеха! Бездетный помрет, об ем и собака не взвоет! *** |