Об авторах
Иллюстрации
По страницам романа
Приобрести
"Сказки бабушки Вали"

Уважаемые гости нашего сайта,

на этой страничке мы размещаем небольшой отрывок из первой книги романа-хроники "Изгнание" -"Читинский острог". Этот отрывок посвящен венчанию декабриста Ивана Анненкова и Полины Гебль.

…Все сильнее ощущалось приближение весны. На ивах по­казались белые «барашки», начали обнажаться сережки осин, голосистее запели птицы. Прилетели из теплых краев белошапочные овсянки, и теперь отовсюду доносились их призывные трели: «Тей­тей­тей­тей­сини». Почти одновремен­но с ними потянулись с юга и полевые жаворонки, они то­же пробовали петь, но пока у них получалось не очень ладно.

Жизнь в Чите шла своим чередом… Лепарский объявил Полине Гебль, что позволение Государя на брак ее с Анненковым получено, но дату венчания пока не назвал. Приходилось ждать.

Наконец приехала Наталья Дмитриевна Фонвизина. Женщина невысокого роста, несколько полноватая, но очень подвижная. Лицо совершенно русское – белое, свежее, с несколько выпуклыми голубыми глазами. В характере наблюдалась экзальтирован­ность, неугомонная бурная фантазия. В то же время она покоряла всех беспредельной добротой, неиссякаемой любовью к людям.

Проездом через Казань Наталья Дмитриевна встретилась с генера­лом Петром Николаевичем Ивашевым, который в письме к сыну сообщал: «Вчерась, мой сердечный друг, сюда приехал с единственной целью иметь свидание с почтенной Натальей Дмитриевной. Я имел утешение ви­деть эту почтенную женщину, которая, оставя детей, едет дышать одним воздухом со своим другом и, ежели можно, более с ним не расставаться. Горесть и радость попеременно являются выразительными чертами на ан­гельском ее лице…»

Василию Ивашеву Фонвизина тайно привезла тысячу рублей, отправленные отцом, другим узникам доставила письма от родных, а Ивану Дмитриевичу Якушкину передала дневник же­ны Анастасии Васильевны.

Наконец Лепарский, придя однажды утром в каземат, сообщил Ан­ненкову:

— Намедни был я у священника, договорились насчет венчания на четвертое апреля. Полагаю, новость сия для вас приятна.

— Я счастлив!

— Дамы предлагают посаженным отцом быть на вашей свадьбе. Как вы на то поглядите?

— Согласившись, вы окажете нам честь.

— Что ж, пожалуй… А матерью посаженной Наталья Дмитриевна быть вызвалась.

— Я безмерно рад, – со счастливой улыбкой отозвался жених.

Венчание должно было состояться в Михайло-­Архангель­ской церкви, единственной в Чите. Храм был старый, пост­роенный еще в прошлом веке, но добротный, срубленный старинным способом: с помощью топора, без употребления пилы, из огромных кондовых лиственничных бревен.

В канун свадьбы хлопот было много… Вдруг выясни­лось, что в церкви нет свечей. Тогда Нарышкина предло­жила свои.

Дамы были озабочены туалетами – ради такого события хотелось принарядиться, но многого невозможно было до­стать. Пришлось проявить изобретательность. Шафера молодых – Петр Свистунов и Александр Муравьев – пожелали быть в белых галстуках. Полина спешно изготовила их из батистовых платков, а за­одно и накрахмалила воротнички. Благо, что была она ис­кусная мастерица, и всякое дело спорилось в ее руках.

Наступило утро четвертого апреля… День обещал быть погожим. Задолго до начала службы потянулись к церкви и стар, и млад. Деревенские ребятишки примчались туда первыми и, словно стайка воробьев, расселись на сложенных внутри церковной ограды бревнах.

Большеухий Венька, сидевший на самой верхотуре, шмы­гая носом, сообщил­:

— Вечор тятька сказывал: «Отродясь не слыхивал, чтобы барыни на каторжных женились».

— Они не каторжные, а «секретные»! – поправил Фома.

— Один черт!

— А вот и не один, – упорствовал Фомка. – Ты когда среди каторжных варнаков енералов видел? То­то! А они, почитай, все в войну хранцузов колошматили… Иные за то золотые сабли в награды получили.

— Ври больше! Енералы? Ха­ха­ха! Теперь­то языком чего хошь набрехать можно, а за что же их в железа за­ковали? За геройство ихнее? – скривил в ехидной усмешке толстые губы Венька. – Кабатчик сказывал: они супротив царя пошли, убить его хотели… Тоже мне – енералы!

— Ой, Господи, спаси и помилуй! – совсем по-­взрослому всплеснула руками веснушчатая девчушка и перекрестилась на храм. – Нешто такое можно!

— А может, про них все наврали, а царь-­батюшка, не разобравшись, сюда их и упек? – высказал предположение золотушный Гринька.

— Не­е­е… Насчет царя кабатчик правду сказал, – вы­нужден был признать Фома. – Но убить­то его оне только в крайности хотели, а ежели бы он согласился навовсе из Расеи уехать, никто бы его не тронул, вот те крест! – Фом­ка размашисто перекрестился. – Оне слободы добивались.

— Какой слободы? Нешто и тогда в остроге сидели? – не сдавался Венька.

Фома пожал плечами – пока он еще своим умишком не мог этого уразуметь.

У церкви между тем становилось все многолюднее. Соб­равшись в кружок, бабы судачили о том же:

— Верно, на роду ей писано за каторжным быть, – рассудительно сказала одна. – Ох­хо­хо, бабоньки, правду сказы­вают – от судьбы не уйдешь! Ну те, которые поперед приехали, они замужние – куды им деваться? А энта эку даль ехала, чтобы под венец с острожным пойти! Видано ли?

— Оно, может, и к лучшему: хоть в лесной избушке жить, да за любимым быть!

— Ладно бы в избушке, да вместе… А поврозь­то, что за жисть?

— Пожалели! Да чем им тут худо? Нуждаются оне? Из Расеи добро обозами шлют, да и копейка, видать, водится – не наше горе.

— Пустое ты мелешь, Секлетинья, – урезонила ее пожи­лая. – Чему завидовать-­то? Ты их горе сердцем примерь, тогда по­-другому баить станешь. У тебя тут все: и дом, и ребятишки, а у них – чужбина, и дети на чужих людей ос­тавлены. Воза с едой да тряпками шлют! Эка невидаль! Да лучше хлеб с водою, чем: пирог с бедою!

Помолчали, повздыхали о нелегкой бабьей доле. Одна из женщин проговорила:

— Куфарка, что у Смольяниновых служит, сказывала, будто бы невеста и веры не православной и по­-нашенски ни слова не понимат.

— Брешет, поди… – возразила другая. – Промеж собой оне все по-­хранцузски тарабарят, а нехрещеную рази бы стал батюшка венчать?

— Так она, говорят, нашу веру согласилась принять.

— Гляди-­ка! И чё с нами, бабами, любовь­-то делат! – воскликнула бой­кая молодуха, кокетливо поправив выбив­шуюся из­-под платка прядку волос.

— Ну, с тобой­то, Арина, она особливо фортели вытворят! – подкусила другая. – То один приглянется, то другой!

— А тебе завидно, – огрызнулась молодуха. – Небось, и рада бы за кого ухватиться, да мужики­-то ноне разборчивы…

— Цыц, бесстыдницы! – одернула их старуха. – Нашли об чем у храма божьего языками чесать…

Силантий и Никифор сидели на корточках с наружной стороны церковной ограды, попыхивая табачным дымком.

— Середь их все боле молодые, а держатся хорошо: пе­ред начальством не мельтешат и промеж собой ладят, – про­говорил кузнец, вынув изо рта трубку. – Иные бы на ихнем месте грызться по пустякам стали, а там и до поножовщины недалеко.

Никифор, пододвинувшись поближе и сбавив голос до по­лушепота, сказал­:

— Ты, Силантий, растолкуй: пошто оне в энто дело ввязались? Чё им не хватало в господской-­то жизни, а? Ска­зывают, что среди их князья, генералы… И на тебе – супротив самого царя пошли!..

— Чему ж дивиться? Стало быть, на Руси не все кара­си – есть и ерши.

— У тебя, Силантий, всегда усмешки да пересмешки! – рассердился собеседник.

— Едут! Едут! – загалдели ребятишки.

Толпа колыхнулась. К церкви подкатила карета, из нее степенно вышел генерал в парадном мундире и при рега­лиях. Приказав кучеру ехать за невестой (других экипажей в деревне не было), он отошел в сторонку, стал ждать. Вскоре вместе с посаженой матерью приехала Полина. Лепар­ский встретил их подчеркнуто галантно, помог дамам сойти со ступенек.

Наталья Дмитриевна, оставив невесту на попечение ге­нерала, смешалась с толпой, вошла в церковь, где уже находились все ее подруги, за исключением Александры Григорьевны, которая накануне получила известие о смерти матери, графини Чернышевой, потому присутствовать не смогла.

Глядя на невесту, Лепарский не удержался от комплимента:

— Вы очень милы, мадемуазель Поль, и совсем неудивительно, что смогли покорить сердце бравого кавалергарда. Прошу вас. – Несколько конфузясь, генерал взял француженку под руку, и они направились в церковь.

Старая соборная церковь была о двух службах: вверху – во имя архангела Михаила, исподняя – Николы Чудотворца. Лепар­ский и Полина – оба католики – порядка службы православной церкви не знали, а потому, войдя, немного замешкались.

— Куда идти, вниз или вверх? – спросил комендант.

Невеста неопределенно пожала плечами.

Лепарскому показалось, что надо идти на второй этаж. Лестница туда оказалась крутой, а генерал был весьма тучен, потому подня­лись наверх с большим трудом. Там в растерянности огляделись.

— Странно, но тут совсем пусто, – пробормотал Лепарский. – Простите, мадемуазель, мы, кажется, не туда попали.

— Как забавно! – воскликнула невеста, ничуть не огорчившись, и они стали поспешно спускаться вниз.

А женщины недоумевали: куда подевались невеста и посаженый отец? Когда те наконец появились, их встретили шутками:

— Ах, Станислав Романович, Станислав Романович! Мы тут все переволновались: вдруг вы умыкнули невесту?

— Да еще по-­гусарски: прямо из­-под венца!

— Полноте над стариком смеяться, – пыхтя и отдуваясь, добродушно отшучивался комендант. – Куда уж мне! Вот ка­бы годков сорок сбросить – дело другое…

Вдруг все стихли, обернулись назад. Конвойные ввели в церковь жениха и шаферов. На паперти с них сняли оковы. Подойдя к аналою, же­них и невеста встали рядом. Анненков взял руку Полины, та, не удержавшись, шепнула:

— Жанно, милый, наконец мы вместе! Ты и представить себе не можешь, как я счастлива! – Голос ее звучал нежно, глаза были полны страстной любви.

Иван Александрович молча сжал её руку.

Сладкий аромат ладана повеял на притихших людей. Служба нача­лась. Священник раскатистым басом произносил обычное в таких случаях:

— Венчается раб божий… рабе божьей…

Не понимая по­-русски, Полина мало прислушивалась к словам. То любовалась женихом, то пересмеивалась с шаферами, то прос­то осматривалась по сторонам, будто вбирая в себя всю торжест­венность обстановки. Однако под кажущейся беспечностью ее скрывалось глубокое чувство, заставившее француженку ради счастья с любимым от­казаться от родины, от веры, от независимого положения и об­речь себя на тяжкие испытания.

С момента появления острожных в церкви и до конца службы только одна пара глаз наблюдала не за молодыми: Ульяна Доронина, прислонившись к колонне, не сводила взгляда со Свистунова. Полинка то и дело теребила ее за рукав, что­то шептала на ухо, но та никого не замечала вокруг, кроме него. Свистунов, увидев девушек, едва приметно кивнул. Ульяне показалось, что приветствие это предназначалось только ей, – ду­ша ее зашлась от счастья, сердце учащенно забилось.

Обряд венчания подходил к концу, молодые поцеловались, об­менялись кольцами.

— От всей души поздравляю вас, дорогой Иван Александрович, с всту­плением в законный и, надеюсь, счастливый брак, благослови вас Господь! – Говорила Фонвизина, крестя иконой жениха.

Лепарский повторил все слово в слово, обращаясь к Полине, кото­рая, приняв православие, стала Прасковьей Егоровной.

При выходе из церкви Анненкову и шаферам вновь на­дели кандалы и увели в каземат. Полину подруги и Фелицата Осиповна проводили домой.

Квартира, которую она снимала, была очень маленькой. Вся обстановка состояла из нескольких стульев и сундука, на котором и накрыли праздничный стол.

Вскоре плац­-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но сразу предупредил, что не более как на полчаса.

Коротким и не очень веселым получилось свадебное за­столье. Жениха увели. Простившись с хозяйкой, гости разошлись.

Сняв подвенечное платье, Прасковья Егоровна долго молилась.

— Дева Пресвятая, – шептала она, – Ты сделала все, как я просила. Я не нахожу слов, чтоб благодарить Тебя. Мне так жаль тех, кто не любит. Матерь божья, пошли всем любовь, пошли всем любовь…

Помолившись, она вышла за ворота, долго сидела на скамье в задумчивости, подперев щеку рукой.

День выдался теплый, солнце пригревало совсем по­-летнему. Снег на проезжей части подтаял, образовались не­большие лужицы… Воробьи, намерзнувшись за долгую зи­му, шумной стайкой расселись вокруг. По­началу они боязливо попрыгивали у кромки лужи, а потом, набравшись смелости, один за другим стали сигать в студеную воду, хлопали крыльями, накупавшись, взлетали на крышу, долго там прихорашивались, перебирая клювами перышки.

Два совсем одряхлевших деда сидели на завалинке соседнего дома, опершись на посохи, вели между собой не­торопливую беседу.

— Раненько ноне загоношились, – проговорил один, кивнув на расшумевшихся воробьев.

— Перезимовали и радуются! Вот и нам Бог дал ишо одну весну встренуть.

— Да­а, сват, зажились мы на энтом свете, зажились… Поди чей­нибудь чужой век прихватили, а? Чё с нас, трухлявых пней, толку? Хлеб зазря жевать?

— А куды торопиться­-то. Там, паря, – старик пристукнул по земле по­сохом, – ишо належимся. Сколь ни живи, а помирать неохота. Я вот и домовину уже припас, так живым­то не ляжешь!

Помолчали.

— Зря, сват Игнаха, мы давеча в храм не пошли, – опять заговорил первый. – На венчание бы поглядели.

— Куды нам соваться на этакое многолюдье! – хрипло закашлявшись, возразил другой. – Я велел снохе за здравие молодых свечку поставить… Пускай живут в ладу да в люб­ви, ребятишек рожают на радость себе и людям.

— Рожа­а­ют! Эко ты, паря, сморозил! Да чё она, – кивнул старик и сторону сидевшей в одиночестве Анненковой, – от святого духа, что ли, затяжелеет? Мужик в темнице, она тут мыкаться будет…

— Э­-э, не сумлевайся, сват Гараха, не сумлевайся! Жисть – ее, паря, никакими путами не остановить… И правильно… Без детей­то чё попусту белый свет коптить? В их – вся радость и утеха! Бездетный помрет, об ем и со­бака не взвоет!

 ***