В XVII веке в России, несмотря на огромные пространства и относительную редкость населения (а может быть, и благодаря последней), уголовным преступникам от суда скрыться было нелегко. В стране существовало развитое уголовное законодательство, периодически обновлявшееся и дополнявшееся. Такими вехами в истории уголовного права являлись указная книга Разбойного приказа 1616/17 года, соответствующие главы Уложения 1649 года и Новоуказные статьи 1669 года о татебных, разбойных и убийственных делах¹.

Центральным судебным органом по уголовным делам являлся Разбойный приказ в Москве, хотя само тяглое население столицы судилось в Земском приказе. В местных судебных инстанциях наблюдалась исторически сложившаяся пестрота. В центральных уездах страны с дворянским землевладением, как наследие предыдущего столетия, продолжали существовать губные учреждения, а в некоторых районах черносошного Поморья — волостные земские суды. В то же время с начала XVII века появляются воеводские приказные избы, которые стали основной местной судебной инстанцией (а на огромных окраинах страны, где не было губных органов, и единственной). Уголовными делами могли заниматься и специальные сыщики, посылаемые из Москвы по уездам (временные комиссии).

Квалифицированных правоведов в России XVII века, конечно, не было. Поскольку суд не отделялся от приказной администрации, постольку и судебные функции приходилось выполнять начальникам (судьям) приказов, дьякам, городовым воеводам и подьячим с приписью. Однако документы дают основание утверждать, что и в XVII веке суд при проведении процесса и вынесении приговора опирался на письменное законодательство. До принятия Уложения 1649 года указная книга Разбойного приказ пополнялась новым законодательным материалом, а списки с нее в рукописном виде существовали в местных приказных избах (хотя, возможно, не во всех). После рассылки напечатанных экземпляров Соборного уложения по воеводским избам работа уездных судей, должно быть, значительно облегчилась. Например, просидев меньше года на тобольском воеводстве и напрямую столкнувшись с судейскими обязанностями, боярин С. И. Салтыков в 1690 году отписывал в Москву, что «в прошлых годех в приказной полате от пожарного разоренья ваша великих государей книга Соборное Уложенье обетшала, многие листы из нее выдраны… И к вершенью судных и всяких дел из Уложенья многих статей выписать не из чего…». Новоуказные статьи 1669 года также стали фундаментом решений по уголовным делам и в 1686 году (куда спешить!) были разосланы по всем городам далекой Сибири².

Наиболее серьезными уголовными преступлениями являлись татьба, разбой и убийство. Если первые два из них связывались с профессиональной преступностью, то убийства весьма часто оказывались неумышленными. Существовала прямая, почти фатальная связь между неумышленным убийством и употреблением хмельных напитков. Резкие перепады между длительными скучными постами и официально разрешенными праздниками создавали массовое настроение лихости и разгула. Голландец Н. Витсен, побывавший в Москве в 1665 году, записал в своем дневнике: «Здесь сейчас масленая неделя… В пятницу и субботу мы видели много пьяных мужчин и женщин, попов и монахов разных чинов. Многие лежали в санях, выпадали из них, другие — пели и плясали. Теперь здесь очень опасно; нам сказали, что в течение двух недель у 70 человек перерезали горло»³. Впрочем, изумление европейцев русским пьянством давно стало хрестоматийным. Куда интересней и надежней (в смысле достоверности) обратиться к следственным делам XVII века.

Уже упоминавшийся тобольский воевода С. И. Салтыков летом 1691 года отослал в Сибирский приказ статейный список уголовных дел, рассмотренных за время его пребывания в должности с февраля 1690 года⁴. Воевода сам проводил следствие и со ссылкой на законодательство выносил приговоры, вплоть до смертной казни. Единственное, что обязан был сделать воевода по отношению к Москве — сообщить, «кому имяны и за какие вины указ учинен». Ценность данного статейного списка состоит не в какой-то его исключительности, а наоборот — в заурядности и типичности.

Какие же криминальные страсти волновали Тобольский уезд в 1690—1691 годах? Одновременно в тобольскую приказную палату из Терсяцкой слободы были присланы два убийцы. По существовавшей процедуре сначала следовал просто допрос, а затем, вне зависимости от его результатов, — допрос с применением пытки. Обвиняемый крестьянин Семка Исаков показал, что он убил Ларку Исакова, крестьянина той же слободы, в драке «пьянским делом без умыслу». Другой обвиняемый, гулящий человек Максим, поведал следующую историю: просил он своих долговых денег у крестьянина Ивана Петерева, однако последний крайне болезненно воспринял напоминание о долге и «учал» своего кредитора бить. В драке Максим «боронясь от себя (т. е. в состоянии самообороны. — Е. В.) зарезал его, Ивашка, до смерти без умыслу». Следствие выяснило, что иных убийств за обвиняемыми не числилось. Решающую роль при определении наказания за убийство играло наличие или отсутствие «умысла». Нахождение виновного в пьяном состоянии являлось смягчающим обстоятельством. Убийц из Терсяцкой слободы били кнутом и отдали на поруки с записью.

Из Благовещенской слободы был прислан по обвинению в убийстве крестьянин С. Гусев, который вины за собой не признал, а при допросе показал: после традиционных в крестьянской среде помочей у него дома состоялась пивная пирушка, на которой вместе с хозяином присутствовали 13 человек. Наутро во дворе «объявился» труп крестьянина Семенова. Причины и свидетели смерти остались неизвестны. Суд освободил Гусева, признав, что данная смерть случилась «ненарочным делом» (новоуказная 106 ст.). Аналогичное решение было вынесено и по делу крестьянина Чубаровской слободы Петра Закрятина, обвиняемого в убийстве крестьянина Осипа Кокорина. У себя на дворе Закрятин давал лошадям сено и «пьянским делом пошатнулся» на забор. Из забора выпало бревно. Оно-то и зашибло Кокорина, «неведомо для чего» подошедшего к забору с другой стороны. Суд признал, что смерть приключилась «ненарочным делом». Другие дела более заурядны. Как правило, это драки на определенной стадии пирушки, вследствие которых один из участников оказывается «зарезан ножем». Виновных в этом случае наказывали кнутом (не считая пытки во время следствия) и отдавали на поруки. Надо заметить, что воеводский суд все-таки отнюдь не формально относился к ведению следствия и старался учесть разные обстоятельства, при которых произошло убийство. Так, обвиняемый в убийстве крестьянин Петрушка Лукин показал, что был на помочах в деревне Шавинской у крестьянина Шаверина. Оттуда он якобы пошел к себе на поле для «досмотру хлеба» и на обратном пути встретился с крестьянином Ганкой Мамариным и его сыном Федькой. Последние будто бы стали его бить, и Петрушка в целях самообороны их зарезал. Суд не поверил Лукину. Во-первых, выяснилось, что и раньше у Петрушки и Ганки «в пьянстве драка была». Во-вторых, убитому Федьке было всего 10 лет, что и явилось решающим обстоятельством при вынесении приговора: «И тот вор Петрушка по новоуказной 81 статье казнен смертью для того — знатно, что он то смертное убивство учинил умыслом, догнав на дороге нарочным делом, потому что он Ганкина сына Федьку зарезал в малых летех, а с пытки в том не винился, отбывая смертной казни».

Наконец, при воеводе Салтыкове было расследовано громкое и весьма неприятное для сибирских церковных властей дело. 17 декабря 1690 года в тобольской приказной палате появился избитый Иван Божедомов, приказчик известного гостя Г. Никитина. Он заявил, что в этот день выехал из Тобольска и в четырех верстах от города на него напали «неведомо какие люди», самого избили, а «животы пограбили». В XVII веке выслеживание и доставка уголовных преступников в судебную инстанцию являлись в основном делом рук самих пострадавших; воеводские власти никаких оперативно-розыскных мероприятий не проводили. В этом отношении Божедомову повезло. На другой день после разбойного нападения в приказную палату явился с повинной один из его участников, каменщик Софийского дома Моська Иванов. Благодаря его показаниям вскрылась преступная деятельность целой банды. В нее входили светские служители Софийского дома: два повара, три хлебника, восемь каменщиков, четыре творильщика (строительная профессия), двое крестьян, пристав Софийского дома и бывший палач г. Тары. Выяснилось, что нападение на Божедомова — третье на счету банды. Первые два были совершены на деревни татар (Тоболтуринские и Яскалбинские юрты) и сопровождались убийством трех человек. В ходе следствия была установлена степень вины каждого из преступников и в соответствие с этим вынесен приговор. Пристав А. Андреянов и четыре каменщика избежали суда, «съехав безвестно» еще до грабежа Божедомова. М. Иванов, участвовавший в одном разбое, за свой извет от пытки и наказания был освобожден и отдан на поруки. Софийского дома оброчный бобыль И. Андреев, выступивший в роли наводчика (именно он сообщил о точной дате поездки Божедомова), получил наказание кнутом. Уличенных только в одном разбое били кнутом, резали им уши и отправили в ссылку. Девятерых членов банды, за которыми числились два—три разбоя или разбой с убийством, приговорили к смерти. Настоящим рецидивистом оказался бывший «заплечный мастер» Ульян Титов. Еще до своих «подвигов» в Тобольске, проживая на Таре, он совершил две кражи и одно убийство. Все смертные приговоры были приведены в исполнение. Данное дело, помимо историко-правового аспекта, интересно и другим. В Московском государстве XVII века, как видим, закон в равной мере защищал и русское, и «инородческое» население.

Мотивы умышленного убийства одинаковы во все времена — месть («недружба», по терминологии XVII века), семейные ссоры и жажда обогащения.

В феврале 1652 года перед мангазейским воеводой предстали прибывшие из промысловых зимовий Бажен Афанасьев и его двое товарищей. Они привели с собой Ивана Федорова Галичанина, которого обвиняли в убийстве трех промышленных людей. При допросе с пыткой Иван «во всем винился». Оказалось, что осенью он жил в зимовье в верховьях Таза со своим товарищем Гришкой Чушолой, которого и «убил до смерти». После этого он несколько месяцев жил в зимовье у Бажена Афанасьева и отплатил ему тем, что убил его брата и племянника. Душегуб намеревался перебить из лука и остальных охотников. Последние отсиделись от него «на стану», хотя Бажен получил сквозную рану в руку. Осажденные промышленники пошли на хитрость: поклялись («крест целовали») Галичанину, что его не убьют и умолчат о случившемся, если он придет к ним «добром». Иван оказался достаточно наивен (или голоден?), чтобы поверить крестоцелованью. Во время следствия преступник честно признался, что «хотел де он их побить из нажитков — Бог даровал им соболиный промысел доброй», а убийства списать на остяков и самоедов. Оказалось, что Иван был из владельческих крестьян боярина Никиты Ивановича Романова (двоюродного дяди царя Алексея Михайловича), но это не спасло его от смертной казни. По приговору воеводы Игнатия Корсакова убийца был повешен в заполярной Мангазее — «чтоб на то смотря иным не повадно вперед было воровать, руских и всяких твоих государевых людей побивать и животов их грабить»⁵.

Неудачная семейная жизнь из-за крайней трудности разводов тоже подчас заканчивалась трагически. В 1674 году крестьянин Тотемского уезда Баженов признался в убийстве своей жены. Причиной гнева послужило то обстоятельство, что жена утаила от него два аршина сермяжного сукна. Надо заметить, что законодательство XVII века не выделяло убийство жены мужем в отдельно преступление. Поэтому такие дела решались, исходя из мотивов убийства, и в наказаниях наблюдался разнобой. В данном случае убийце отсекли левую руку и правую ногу, «потому что убил жену не за великое дело». В конце века илимский воевода за аналогичное преступление приговорил крестьянина Карпова к более легкому наказанию — битью кнутом на козле и отсечению пальца левой руки.

Женщин за аналогичные преступления ждала предусмотренная законодательством смертная казнь. До нас дошла челобитная одного изрядно напуганного мужа: «В 178 г. она, жена моя Пелагея, хотела меня… топором срубить и я от ея топорового сеченья руками укрывался, и посекла у меня правую руку по запястью, и я с дворишка своего чуть жив ушел. Да и впредь она, жена моя, хвалится на меня всяким дурным смертоубивством… Вели… царской указ учинить и меня с нею развесть, чтобы мне от нея впредь напрасною смертью не умереть». В 1646 году верхотурский воевода получил приговор Сибирского приказа по делу об убийстве крестьянина Ф. Шадры. Последний был убит гулящим человеком Минеевым при соучастии Катерины, жены Шадры. Как выяснило следствие, Катерина с Минеевым «от мужа своего воровала». Минеева повесили, а казнь Катерины, которую указывалось «окопать в землю», ввиду ее беременности на время отложили. Но после рождения ребенка неверную жену все равно ожидала мучительная (как говорят юристы, квалифицированная) смерть. Такая же участь ожидала крестьянку Енисейского уезда Палашку Яковлеву, которая в день Пасхи 1652 года убила ножом своего мужа. Очевидно, семейная жизнь женщины не складывалась, поскольку за шесть лет до этого она уже пыталась «нарядною квашеною цылибухою окормить мужа своего», за что и была бита кнутом. Воевода А. Ф. Пашков приговорил Пелагею к традиционной казни мужеубийц, не раз поражавшей иностранных наблюдателей своей жестокостью. Впрочем, подданные московского царя отнюдь не были бессердечными «варварами». О помиловании Пелагеи (с последующим пострижением в монастырь) просил весь енисейский «мир» — попы, казаки, крестьяне и даже торговые люди «разных городов». Воевода отложил казнь и отослал челобитную о помиловании в Москву. В Сибирском приказе трогательную просьбу сухо отклонили, а воеводе указали поступать согласно законодательству⁶.

Если уж решаться на преступления, то в XVII веке их надо было совершать накануне царской свадьбы или рождения детей в царском семействе. В июле 1688 года илимская жительница Дунька Филатова убила ножом своего мужа, промышленного человека Корнишку. Приведенная к двум пыткам, она созналась, что убийство было умышленным. По новоуказной 100 ст. ее однозначно полагалось казнить. Однако Евдокии повезло: пока тянулось следствие, женился царь Петр Алексеевич (27 января 1689 г.). В Илимск с вестью о радостном событии прибыл поддьякон тобольского Софийского дома Лученин. Для приговоренных к смерти его приезд означал помилование и смягчение наказания. «Для всемирной радости» Дуньку не казнили, а учинили ей жестокое наказание: «бита кнутом на козле и в проводку по улицам и по торгам нещадно», затем ей отсекли два пальца левой руки и отдали на поруки.

Под амнистию по случаю свадьбы Петра не попал кузнец из Усть-Кута (Илимский уезд) Иван Карпов, который 24 августа 1689 года ударом обуха убил торгового человека Левку Коняева. Виновный признался, что совершил убийство хотя и «во пьянстве», но «с умышленья». На основе новоуказной 79 ст. ему был вынесен смертный приговор, но в Илимск подоспела новая «всемирная радость» — рождение дочери Марии у царя Ивана Алексеевича. По этому случаю смертнику Карпову «учинили свободу». Осталось только претерпеть членовредительное наказание. Как сухо докладывал в Сибирский приказ илимский воевода, кузнеца били кнутом на козле и в проводку, затем отсекли левую руку по запястье. Карпов «от того умре»⁷.

Естественно, что в XVII веке не очень-то различали преступников «душевно здоровых» и тех, у кого наблюдались явные нарушения психики. В 1688 году крестьянский сын (Илимский уезд) Петр Ступин убил в драке «деревом» крестьянку Пелагею Зарубину. Убийство было признано совершенным в состоянии самообороны, потому что «она, Палашка, учинили с мужем своим задор» — начали бить Петра и его брата Ивана. Надо думать, что суд, вынося оправдательный приговор убийце, ошибся. Менее чем через год тот же Петр Ступин убил ножом брата Оброську, другой брат, Савка, отделался двумя ножевыми ранениями, а Иван, пытавшийся разнять драку, был изувечен поленом. Со ссылкой на 88 новоуказную статью Петр Ступин без долгих разбирательств был повешен.

Приговор по уголовным делам, как уже говорилось выше, опирался на письменное законодательство. В «мужском» средневековом обществе наказание за изнасилование, как отдельный вид преступления, не было предусмотрено. На практике при решении подобных дел судьи ориентировались, видимо, на нормы обычного права. Например, среди ряда решений илимской приказной избы (1688—1690) только в одном случае отсутствовала ссылка на новоуказные статьи. Некто Ивашко Хлома, который уже был сослан из Иркутска в Илимск, «изнасильничал девку Дашку, разтлив блудным грехом». За это Ивашку били кнутом нещадно и отослали обратно в Иркутск⁸. При разборе дел подобного рода большое значение, очевидно, имел социальный статус как обвиняемого, так и потерпевшей. Судя по всему, высшей мерой наказания для насильников (включая рядовых дворян) была торговая казнь — публичное битье кнутом. Так, в 1684 году в Москве «учинено наказанье Петру Васильеву сыну Кикину: бит кнутом перед Стрелецким приказом за то, что он девку растлил».

Воровство на Руси встречалось гораздо чаще, чем убийство. Наказание «татям», особенно рецидивистам, было достаточно жестоким. Например, в 1689 году «явились во многих воровствах и татьбах» енисейский и иркутский казаки Сенька Пополтов и Сенька Княжицкий. «И я, холоп ваш, — докладывал иркутский воевода, — по новоуставным статьям велел Сеньку Пополтова за многое воровство и татьбы казнить смертию, повесить. И за упрошением иркуцких детей боярских и всех градцких и приезжих всяких чинов людей для великие… всемирные радости и сочетания законного твоего великого государя… брака он, Сенька, смертию не кажнен, и дан вместо смерти живот, а за великие его… вины отсечено у него у левые руки 2 пальца и дан на чистые поруки з записью». Другой вор, Сенька Княжицкий, сидел за караулом «и из за караулу пытано: покрал торгового человека Ивана Лобашкова, и по язычной молвке посланы были по него, Сеньку, из застенка служилые люди. И он, Сенька, послыша на себя оговор… сидя за караулом резался ножем и от того ножевого резанья он, Сенька, умре». Впрочем, 300 рублей, украденных у Лобашкова, были найдены и возвращены хозяину⁹. В самом конце столетия в Илимске к смертной казни был приговорен вор-рецидивист Иван Томский, который обокрал три церкви, две часовни и совершил 12 краж у мирских людей. Высокая квалификация преступника оказала ему напоследок плохую услугу. По законодательству церковная татьба каралась смертью «безо всякого милосердия». Но Томского признали виновным еще и в «волшебствах»: совершая кражи днем, делал он это «невидимо».

А были еще поджигатели, фальшивомонетчики, корчемники, сводники, «подпищики» (подделыватели документов)… Взгляд, уставший от душегубцев и татей, поневоле любовно останавливается на последних, нарушавших закон с помощью виртуозного владения грамотой. Пересматривая в 1656 году тюремных сидельцев, новые томские воеводы обнаружили среди них местного сына боярского Степана Неверова, находившегося в заключении уже шесть лет. А ведь до этого сибирская служба Неверова (сам он был из Тульского уезда) складывалась неплохо. Знал Степан несколько языков сибирских народов и часто был посылаем с посольствами к калмыкам и киргизам. В 1643 году, пользуясь пребыванием в Москве, хлопотал Неверов о повышении своего денежного жалованья. И дана ему была из Сибирского приказа специальная грамота о том, что его оклад увеличивается на 3 рубля. Однако в Томск Степан привез другую грамоту, написанную своей рукой, и значилось там уже не 3, а 4 рубля. Как выяснилось позднее, подлинник Степан разодрал, а «дьячью руку и подьяческую справку» искусно подделал. В течение семи лет получал сын боярский свой незаконный рубль. И остановится бы ему на этом. Однако в 1650 году Неверов представляет вторую «воровскую ложную грамоту» — о прибавке к его окладу новых 2 рублей. Неизвестно, как вскрылось «воровство» Степана, но в процессе следствия пришлось ему признаться в подделке еще двух документов, которыми он «помог» томским казакам. Несмотря на прошлые заслуги, Неверов был «пытан накрепко и огнем жжен». Впрочем, крепкое здоровье сына боярского справилось с пытками и тюрьмой: в 1680 году он был еще жив¹⁰.

Уголовные преступления совершались, разумеется, не только среди социальных низов общества. Чрезвычайно интересна и мало разработана тема дворянских разбоев. А ведь дворянам, как показывает пример братьев Кропотовых, казненных за разбой на большой дороге (1679), довольно легко было составить шайку из своих холопов. Да что там большая дорога… В 1668 году столичные власти констатировали, что «ныне на Москве ездят по улицам воры, всяких чинов люди и боярские холопи, в санях и пеши ходят многолюдством с ружьем и с бердыши и с рогатины и с топорками и с большими ножами, и воруют — людей бьют и грабят и до смерти побивают…».

Любопытно отметить, что среди уголовных дел XVII века нам пока не встретились случаи явной мести или самосуда по отношению к преступнику. Это означает, что подданные московского царя уже прочно признали как общественно опасный характер тяжелых уголовных преступлений, так и исключительное право государства карать преступников.

Примечания

1. Маньков А. Г. Уложение 1649 года — кодекс феодального права России. Л. 1982; Он же. Законодательство и право России второй половины XVII в. СПб. 1998; Развитие русского права в XV — первой половине XVII в. М. 1986; Рогов В. А. Уголовные репрессии и наказания в России. М. 1992.

2. РГАДА. Ф. 214. Стб. 1049. Л. 88; Стб. 1116. Л. 247—248.

3. Витсен Н. Путешествие в Московию. 1664—1665. СПб. 1996. С. 110—111.

4. РГАДА. Ф. 214. Стб. 1049. Л. 56—62.

5. Там же. Стб. 1056. Ч. 1. Л. 38—39.

6. Там же. Стб. 1560. Л. 41—48.

7. Там же. Стб. 1116. Л. 250, 253—254.

8. Там же. Л. 252.

9. Там же. Л. 190—191.

10. Там же. Стб. 490. Л. 106—107; Резун Д. Я. Родословная сибирских фамилий. Новосибирск. 1993. С. 126—127.

Журнал «Родина», № 9-2003, стр.38