Открытие и завоевание новых территорий, за исключением приполярных зон, всегда влекло за собой столкновение культур. С древнейших времен неизвестная, чужая земля представлялась новопоселенцу неустроенным хаосом. Преображение «нового своего мира» имело во все времена одну образцовую модель: Сотворение Вселенной Богами. Для традиционных обществ справедливо высказывание М. Элиаде о том, что «идет ли речь о возделывании целинных земель или о завоевании и занятии территорий, населенных "иными" человеческими существами: ритуал овладения в любом случае должен повторять космогонию» [18. С. 28]. Упорядоченная территория воспринималась всегда цельной и дифференцированной. Она имеет центр и периферию, места для живых и мертвых, культовые центры. Для овладения пространством необходимо перемещение, его моторное освоение. Предикат пространства выдвигается на первый план при создании этнического образа. Так, не оседлый образ жизни представлялся «варварским» для народов, ведущих интенсивное земледелие [17. С. 16].
Архетип традиционного восприятия пространства надолго сохранялся в сознании целого ряда поколений, а религиозное поведение по отношению к неизведанным землям существовало вплоть до начала современной истории. Вслед за испанскими конкистадорами этот путь повторили русские колонисты, осваивая огромный сибирский регион. Перед ними стояла задача превратить пространство Сибири из чуждого в свое, привычное для русской культуры, и тем самым расширить пределы государства. При этом освоенная территория оказывалась не только под эгидой московского правительства и несла на себе печать государственности, но отныне включалась в православный мир.
Религиозная концепция средневекового пространства выражалась в делении его на мир христиан и мир неверных. Благоустроенным миром, на который распространялось божье благословенье, была лишь территория, освященная христианской верой и подчиненная церкви. За ее пределами пространство утрачивало свои позитивные качества. Но поскольку христианство - «открытая», миссионерская религия, то освященное пространство расширялось за счет моральнорелигиозной трансформации территорий, отнятых у сил зла [8. С. 56, 87].
Колонисты Сибири имели свою традиционно сложившуюся модель отношения к новым чуждым территориям и людям, проживающим там. Это отношение коренилось в русской истории и впоследствии лишь адаптировалось и изменялось применительно к сибирским условиям. Оглядываясь назад, можно вспомнить, как автор «Повести временных лет», отступая в своем воображении за пределы маленькой Полянской Киевщины всего на несколько десятков километров, оказывался «в соседних лесах, борах и болотах Древлянщины, в мире двуногих зверей и скотов, который тянулся и далее на север, восток и запад в бесконечное пространство, в ожидании своего культурного завоевания» [15. С. 95]. Во вводном «этнографическом очерке» к «Повести» рассказывается, сколь различны бывают обычаи у разных народов: «...и при нас ныне половцы закон держат отец своих: кровь проливати, а хвалящиеся о сих и ядуще мертвечину и всю нечистоту, хомеки и сусолы и поимают мачехи своя и ятрови, и ины обычая отец своих творят» [Там же. С. 94]. Описание половцев граничит с представлениями о людях-монстрах, которые являлись символами своей территории, при этом «монстры» маркировали начальный этап освоения территории и знакомства с иноплеменниками [17. С. 18].
[4] Для автора-патриота «мы» - это поляне, берущие начало от мудрых мужей, а «они», в частности древляне, «живяху звериньскым образом, живущи скотски…». К иным соседним этносам отношение не лучше. «И родимичи, и вятичи, и север один обычай имаху: живяху в лесе, якоже всякий зверь, ядуще все нечисто, и срамословье в них пред отцы и пред снохами…». Обращает на себя внимание то, что в тексте присутствует религиозный мотив по отношению к иноплеменникам: «…кривичи и прочии погани, не ведущие закона божья, но творяще сами себе закон» [15. С. 94 - 96]. Данщик Святослава Ярославича Ян Вышатич в далеком Поволжье истребил волхвов как носителей языческой идеологии. Столкновение двух мировоззренческих систем - христианской и языческой, особенно остро проявлялось именно в начале христианизации Руси. Позже православная мораль (не церковная, а житейская) стала вырабатывать компромиссный подход к сохранению и использованию языческих компонентов в христианском мироощущении. Со многими проявлениями языческих традиций в дальнейшем пришлось мириться и церкви, поскольку вытравить их из сознания народа оказалось не под силу. Некий синкретизм православия и язычества существует и поныне.
В России понятия русский, государев человек (значит крещеный) и православный сливались воедино. Крещеный сибирский абориген уже становился «своим». В 1638 г. томский служилый человек, толмач, выходец из черных калмаков Микитка Чера был захвачен своими исконными соплеменникам. Сам толмач Чера противился задержанию и говорил, что пусть бы его убили, «а жив у них быть не хочет». В воеводской отписке в Сибирский Приказ написано про этот инцидент: «А он человек русской, природной холоп твои государев и сколько им у себя вневоле недержать» [6. С. 85] (курсив здесь и далее наш. - А. Л.). В данном эпизоде не только русская администрация признает крещеного черного калмака (джунгара) русским, но и он сам осознает себя слившимся с православным служилым государевым людом.
Издавна взаимовыгодная торговая деятельность была одним из реальных факторов, стирающих непреодолимую грань между людьми, принадлежащими к разным мировоззренческим системам и в корне отличавшимся культурам. Православным христианам торговать с язычниками не возбранялось. Торговым новгородцам о народах, в частности угорских племенах, живших к востоку от Печоры до Уральского хребта было известно уже к XI в. В этом столетии торговавшие новгородцы открыли дорогу на Югру, а с XII в. Югра вошла в состав колониальных владений Великого Новгорода, хотя эта зависимость была не крепка и не стабильна. Все ограничивалось наездами данщиков для сбора ясака. Местное «югорское» население то и дело нарушало даннические отношения, и нередко наезды новгородцев завершались кровавыми стычками. В Лаврентьевской летописи записано: «Югра же людье есть, язык нем, и соседит с самоедью на полунощных странах» [3. С. 86]. Непонимание и неприятие языка чужеземцев, полное отсутствие хотя бы минимального языкового контакта, играло негативную роль в восприятии чужого народа. Поэтому представители родоплеменных объединений, живущие в зоне спорадического знакомства с русскими и усвоившие элементарные навыки языкового общения, несомненно, способствовали формированию более толерантного отношения к образу чужака.
В этой связи стоит обратиться к высказыванию Ю.М. Лотмана о том, что в допетровской России чужие языки рассматривались как средства выражения чужой культуры. Антиохийского патриарха Макария, прибывшего в Москву в середине XVII в., специально предостерегали, чтобы он «отнюдь не говорил по-турецки». Царь Алексей Михайлович говорил: «Боже сохрани, чтобы такой святой муж осквернил свои уста и язык этой нечистой речью». Здесь предстает типичное для того времени убеждение, что невозможно прибегать к чуждым средствам выражения, оставаясь в пределах собственной идеологии [10. С. 336]. Со временем, очень скоро, жизненная практика стала размывать, а впоследствии и опровергать, эти установки. Толмачи и вообще люди, обладающие навыками изъясняться «чужими» языками, поднимали свой статус в обществе и ценились на государственной службе. Уже в первые годы освоения зауральской территории языковая проблема встала достаточно актуально. В наказе пелымскому воеводе Горчакову 1594 г. указывалось: «… послать князю Петру детей боярских, которые с ним с Москвы посланы в Ляпинские Вогуличи, да Вишерские Вогуличи, которые бы умели по-вогульски гово-[5]рить…» [16. С. 103]. Это свидетельствует не только о признании властями необходимости вести диалог с коренным населением, но и показывает, что высшие служилые чины вынуждены были овладевать умением языкового контакта с аборигенами, и уже к концу XVII в. таковые «полиглоты» имелись. Таким образом, языковый фактор играл далеко не последнюю роль в ходе колонизации Сибири и в конечном счете приводил к развитию «билингвизма» среди сибирского сообщества в зонах наиболее тесного общения русских с коренными этносами, конечно, в ограниченных рамках.
Проникновение русских в Сибирь началось значительно раньше правительственной колонизации. Своими природными ресурсами край привлекал предприимчивых и энергичных людей. Новгородских промышленников не пугал «путь до гор тех непроходим пропастьми, снегом и лесом». Торговые пути новгородцев на северо-восток рано стали привлекать внимание русских князей, владевших Средним Поволжьем. Позднее пермский владыка Стефан, вступивший на миссионерское поприще, с благословения церковных властей Москвы становится проповедником христианских идей и проводником московского влияния на народы Урала и Зауралья. На своем пути за Урал русские промышленники организовывали становища. Существовал и морской путь в Сибирь - вдоль побережья Ледовитого океана [3. С. 72-90; 12. С. 152-153].
Жители Югорской земли фигурируют в XV и XVI вв. под именем «юргичей». С.В. Бахрушин высказывает осторожное мнение по поводу того, что впервые вагуличи (манси) упоминаются в летописи в 1396 г. в числе народов, обитавших в соседстве с Пермью. От татарского слова «уштяк» произошло в XVI в. название «остяки» (ханты). Трудность точного географического распределения этносов заключается в случайном употреблении обоих терминов в источниках того времени. В сочинении «Путешествие через Сибирь» Н. Спафарий выделил и остяков- самоедов (селькупов). Он писал, что «хотя и един народ и вера одна, однакожде языки у них живут разные, насилу друг друга выразумеют». Манси в районе Тобольска подвергались быстрой татаризации, поэтому здесь не всегда легко выделить мансийский элемент из общей массы сибирских татар [3. С. 89].
Соликамские летописи позволяют реконструировать образ Сибири в представлениях русского горожанина. Сибирскую тему летописцы начинают с описания военных действий брата «сибирского салтана» Маметкулы, вогуличей, сылвинских и иранских татар, вотяков и башкирцев в последней четверти XVI в. Вогуличи (манси) вслед за Строгановской летописью характеризуются как «весьма безсильный народ», а их предводитель - «злочестивый и безбожный князь пелымский Кихек», в соответствии с христианскими нормами обозначен злодеем [5. С. 91].
Первым серьезным этнографическим описанием сибирских этносов, не потерявшим своего значения и в наши дни, с полным основанием можно считать «Краткое описание о народе остяцком» 1715 г., принадлежащее перу Григория Новицкого. Особо ценно, что Новицкий большинство фактов для своего сочинения получал «из первых рук», так как, попав в ссылку в Сибирь в самом начале XVII столетия, он имел возможность сопровождать тобольского митрополита Ф. Лещинского в 1712-1715 гг. непосредственно к хантам (остякам) и манси (вогулам). Это обстоятельство дало возможность Новицкому близко к реальности описать быт, хозяйственные занятия и верования угорских народов. В начале сочинения свое знание о Сибири Новицкий определял так: «Многолюдствием зело довольно государство сие различных родов и дивных языков, от них же мнози суть безвестны в Европе, яко: Тунгусы, Остяки, Отяки, Якуты, Самоиды, Брацкие мужики, Пегая орда, Кыргызы, Калмаки и прочая…» [14. С. 32].
Картина мира коренных этносов Сибири, особенно ее таежных обитателей, ограничивалась представлениями об обитаемой ими лакуне. Традиционных соседей, в том числе и врагов, они рассматривали как нечто незыблемое и само собой разумеющееся, изначально встроенное в эту данность. Русские колонисты на первых порах выступали для аборигенов как некая третья сила, иногда помогающая снять родоплеменные конфликты, а подчас мешающая своими непонятными требованиями и порядками. Даже издавна знакомые с русскими по товарообмену угры не понимали мощи и устремлений надвигающейся колонизации. Они относились к отрядам служилых казаков так же, как и к своим неудобным соседям, не представляя, что такое сильное государство и что такое административно-государственная система с военным аппаратом подавления. Даже угры, длительно знакомые с рус-[6]ским присутствием, могли себе позволить высказываться: «Березов возьмем - Москва сама сдастся». Встает вопрос, как же тогда представляли себе русскую колонизацию народы северо-востока Сибири? Ведь для них понятий «государство», «царская власть», «русские», наконец, вообще не существовало.
Московское правительство пыталось разрушить традиционно устоявшуюся картину мира коренных народов, организуя представительские поездки в столицу и крупные сибирские города местных аборигенных князцов и так называемых «лучших людей». Для этих целей часто использовались поставки ясака в казну. Помимо различного рода поощрений (по сути подкупа), аборигенная властная верхушка в таких поездках получала возможность не только расширить свои географические пространственные представления о масштабах русской колонизации, но и изменить свои воззрения на Русское государство в целом. Подобная политика влияла и на обратные процессы, способствуя более близким контактам колонистов с новыми «языческими» соседями.
На протяжении длительного периода (XVI, XVII и частично XVIII вв.) автохтонное население Сибири называли «иноземцами», т. е. людьми иной (незнакомой) земли. Позднее определение «иноземец» было замещено термином «инородец». Для этой, казалось бы не существенной, смены терминологии имелись вполне обоснованные причины, коренящиеся в развитии самого колонизационного процесса в Сибири.
По этнической принадлежности колонисты Сибири были далеко не однородны. С первых лет освоения Московским государством сибирской территории она становилась стабильным местом ссылки. Значительный, если не основной, контингент ссыльных в XVII столетии составляли военнопленные как результат польско-литовских интервентов. Среди государевых служилых встречались представители самых разных регионов России и пограничных областей. Украинцы, белорусы, татары, донские казаки, коми-зыряне состояли в рядах служилых казаков, покорявших сибирские просторы. Военнопленные, исповедующие католицизм, крестились в православие и, как правило, по причине грамотности и военных навыков занимали значимые посты в военно-административной системе управления
Сибирью. Думается, что именно поэтому понятие «инородец» применительно к аборигенному населению не могло внедриться среди далеко не монолитного в этническом плане состава колонистов, ибо при таком подходе каждый десятый задействованный в это противопоставление оказывался бы чужим по крови [11. С. 166-167].
Вообще же царская политика по отношению к иноземцам, людям иных земель и культур, была крайне непоследовательной, если ее рассматривать в целом, а не в отдельные отрезки времени. Это можно объяснить противоречивой борьбой позиций здравого смысла и прагматизма, установок духовенства и веками сложившихся традиционных представлений. Примечательна биография тобольского воеводы-реформатора Ю.Я. Сулешова, описанная С.В. Бахрушиным. Крымский татарин по происхождению, князь Юрий Янышевич, выступавший издавна в роли посредника в отношениях с Москвой, принадлежал к знатной фамилии яшловских беев. Отец будущего тобольского воеводы умер магометанином при дворе вассала Бориса Годунова, касимовского царя. На московской службе состоял брат Юрия Сулешова, магометанин по вероисповеданию. Самому Ю. Сулешову в Москве оказывали известную предупредительность «по иноземчеству». Приняв православие, он стал заметным политическим деятелем и многого добился в обустройстве сибирской территории благодаря реформаторскому подходу. Однако известны примеры, когда к «иноземцам» на государевой службе испытывали недоверие [2. С. 172].
Культуре аборигенных народов Сибири была присуща стагнатность и лаконичность, а природе здесь отводилась значительная, если не решающая роль. Эволюцию движения по восходящей обеспечивала в сибирском регионе европейская часть страны, русские колонисты. В это противостояние мировоззрений вклинивалась и третья сила, особо проявившая себя в XVII в. - это ссыльные «западные» военнопленные, приносившие свои культурные традиции, приобретенные навыки, привычки. Русский образ жизни отличался от западного по многим параметрам, прежде всего по религиозным. Католицизм и православие разделяла достаточно глубокая мировоззренческая пропасть. Не стоит повторяться по поводу отличия мировых религий от языче-[7]ских культов. Естественно, адаптация «сибирского социума» к новым жизненным ситуациям в условиях военных конфликтов, возникающих по ходу процесса колонизации, проходила болезненно. Столкновения на ментальном уровне, однако, не переросли в войну, а, напротив, постепенно сглаживались. Это был длительный и противоречивый путь к взаимопониманию.
Со стороны России наметилась политика «кнута и пряника», а со стороны автохтонного населения - практика приобретения материальных выгод, преимущественно для родоплеменной знати. Оппозиции двигались к намеченным целям: расширение пределов государевой власти, насыщение казны природными ресурсами Сибири (прежде всего пушниной) и возможность прекратить постоянные междоусобные войны и обеспечить выгодный товарооборот с Россией. При такой постановке вопроса колонизация Сибири была обречена на достаточно быстрое и успешное завершение. Между тем это касается большинства, но не всех регионов огромной зауральской территории. Народы северо-востока не вписываются в эту, казалось бы, вполне логичную схему. Здесь в силу вступает иной фактор, социальный. Внимательный взгляд на процесс колонизации Сибири убеждает, что чем выше уровень социальной организации народа, чем короче (но отнюдь не проще) путь в систему русской государственности. Общества, стоящие на стадии военно-потестарных объединений, имели тот уровень социального устройства, который позволял принять и, что особенно важно, понять, что такое властная система управления и установленные правила подчинения этой системе. Местная родоплеменная верхушка подобных сообществ в результате подкупа и выгодных посул царской администрации очень скоро начинала понимать, что гораздо выгоднее смириться с новой властью, чем вести длительное противостояние. Иное дело народы, для сознания которых само понятие «государственность» было чуждо и неприемлемо, а «государев человек» представлялся существом из другого, иррационального мира. В результате и вхождение таких территорий в состав России носило затяжной и кровопролитный характер.
На самом деле все не так просто, как предложено в вышеизложенной схеме. Со стороны России также имелись объективно обусловленные просчеты, связанные с колонизацией северо-восточных земель и проживающего там автохтонного населения. Недостаток людских ресурсов приводил к тому, что в отдаленные восточные территории отправлялись отряды служилых, скомплектованные из трудно управляемых личностей, от которых старались избавиться воеводы сибирских городов. По сути, это было «местной сибирской ссылкой». Естественно, что служилые люди, не привычные к соблюдению правовых порядков, применяли свои далеко не всегда обоснованные жесткие методы к аборигенному населения. Ни о какой бы то ни было «политике» речь не заходила. Результат оказался предсказуемым, «ход подчинения аборигенов крайнего северо-востока Сибири иначе как войной назвать нельзя» [9. С. 178].
Нельзя сбрасывать со счетов и следующее обстоятельство: политика «кнута и пряника» успешно использовалась применительно к автохтонному населению в регионах, основательно обжитых русскими переселенцами. В отдаленных от метрополии местах «пряник» использовать было невозможно, оставался только «кнут». Также не было возможности организовать выгодный товарообмен или привлечь аборигенную «верхушку лучших людей» на государеву службу. Отсутствовали рычаги элементарной материальной заинтересованности. Отряды служилых- первооткрывателей новых землиц сами вели подчас полуголодное существование и вынуждены были попросту грабить местное коренное население, что являлось одной из причин политических неудач на северо- востоке Сибири. Хорошей иллюстрацией к высказанному положению может служить отписка стрелецкого сотника Петра Бекетова с реки Лены в 1631 г. В тексте, который отнюдь не отличается оригинальностью и вписывается в общий контекст мер по колонизации восточных земель, недвусмысленно говорится: «.а иноземцы люди дикие, тако их не напоить и не накормить, и государева жалованья, олова и одекую, не дать, и их не видать, не токмо что есак с них собрать». Далее идет сетование на плохое обеспечение оружием и продовольствием и прочими запасами [13. С. 167]. Таким образом, успехи присоединения новых территорий непосредственно зависели от экономических возможностей колонистов. Нехватка необходимых ресурсов заставляла прибегать к силовым методам и ожесточала местное автохтонное население.
[8] Особо отметим широко применяемую в ходе колонизации практику аманатства - взятие представителей аборигенного населения в заложники с целью обеспечить регулярное поступление ясака и оградить себя от военных конфликтов. Подобный метод воздействия на агрессивно настроенных против русского вторжения родоплеменных объединений давал предсказуемые результаты там, где были сформированы или формировались потестарные организации коренных обитателей Сибири. Все зависело от конкретных условий и сложившейся традиционной военно-политической практики. Если практика аманатства устойчиво входила в культуру поведения противоборствующих сторон, то она воспринималась адекватно и принимала более или менее приемлемые с нравственной точки зрения формы. Имеется в виду отношение к заложникам, условия их содержания и т. п. Почти во всех сибирских городах и острогах в XVII в. имелись аманатские избы, мало отличавшиеся от тюремных помещений. Правда, со временем в крупных городах были организованы аманатские дворы с лучшими условиями содержания: например, в Красноярске, в непосредственной близости от расселения воинственных кыргызских родоплеменных объединений, достигших развитых социальных отношений, в 1636 г. был поставлен аманатский двор по цене, равной стоимости добротной усадьбы. На пищу, спиртные напитки и даже одежду для заложников из казны отпускались определенные суммы.
В Красноярске же для некоторых аманатов существовала практика отпускать их на дневное время из мест содержания под охраной. В 1635 г. красноярские служилые люди сетовали, что «… в Красноярском остроге хлебных запасов в житницах нет, и те де аманаты кормятся, ходя по них же служилых людей». Это сообщение показательно в плане отношения к заложникам- аборигенам жителей города. Из текста недвусмысленно следует, что аманаты беспрепятственно передвигались по городу, просили милостыню и, судя по всему, получали ее. При этом следует учитывать, что красноярцы постоянно страдали от набегов народов, которых они вынуждены были прокормить во время трудностей, связанных с перебоями продовольствия.
Однако содержание аманатов в таких городах, как Красноярск, Томск, Кузнецк, Якутск и т. п., никоим образом нельзя приравнивать к захвату аманатов в отдаленных вновь построенных острожках. Там обращение с аманатами было жестким, а их содержание - «скотским».
Практика аманатства отнюдь не служила надежной гарантией мирных отношений и регулярных поставок ясака. Из отписки тобольского воеводы 1633 г. следует: «…сказывали Верх-Тазского зимовья ясачные сборщики… , что верхтазская и тундряная ясачная самоядь: Леденкина шару, роду тынгиных, набарыдкы и казарыдкы и иные роды померли, а брат де их родной Савка сидит в оманатех, а будет ли де с того Леденкина шару ясачных людей под того аманата Савку государев ясак платить или нет, про то де им … неведомо» [13. С. 403-404]. Власти осознавали зыбкость отношений, построенных на взятии заложников, тем не менее это был самый простой и испытанный традицией путь заключения договора. В отдаленных регионах, без должного контроля со стороны администрации, взятие заложников из числа коренных этносов сопровождалось многочисленными нарушениями и без того нечетких правил. Искажение установок государственной политики в отношении аборигенов приводило к инцидентам, влекущим не всегда легко поправимые последствия. Мирное урегулирование могло затянуться на долгие годы. В 1635 г. в отписке с устья Олекмы Петр Бекетов писал: «А ныне тунгуские люди для тово отшатнулись от нового места, что их тенгуских людей имали служивые люди… в аманаты для своей бездельной корысти. Для торгу своего их, тунгуских людей мучили, вымучили у них… соболей и шуб собольих.» [Там же. С. 227-229]. Множество подобных ситуаций, имевших место в истории Сибири периода подчинения новых территорий русской системе государственности, деструктивно влияли на целостный ход событий.
Таким образом, было бы не верно распространять успехи колонизации какого-то одного региона на всю зауральскую «восточную украину». Каждая территория и проживающий на ней народ имели специфику в плане социальных отношений, системы жизнеобеспечения, сложившейся картины мира. Большое значение имело географическое и этническое пространство, среди которого проживал тот или иной коренной этнос Сибири. Присутствие погра-[9]ничного с ним государства или крупного военно-потестарного объединения в конечном итоге приводило к данническим отношениям и знакомству с принципами развитой системы управления. Этнос, стоящий на уровне создания лишь незначительных родоплеменных объединений и находящийся в окружении себе подобных народов, не признавал и не осознавал отношений за рамками постоянных, подчас, кровавых стычек в борьбе за использование богатых природных угодий, женщин и легкой наживы. Поэтому появление иной, непознанной и заведомо враждебной силы, не вписывалось в традиционное миропонимание. Эта обстановка отягчалась тем, что новая «сила» и не пыталась найти понимание, а действовала исключительно грубыми агрессивными методами. И в этих случаях противостояние «мы» и «они» сохранялось очень долго и бескомпромиссно.
В более благополучных с точки зрения процесса колонизации регионах, например в Западной Сибири, стабилизацией и некоторым снятием противостояния «мы» и «они» можно считать период, когда «сибирские иноземцы» стали включаться в состав государевых служилых людей. В первую очередь это было обусловлено малочисленностью колонистов. Требовались людские ресурсы, и их пополняли местным коренным благонадежным, принявшим крещение населением. Аборигены, преимущественно из «лучших людей», видели в государевой службе возможность материальных выгод и улучшение социального положения. В 1603 г. в Верхотурье пришла царская грамота о даче жалованья вогульским новокрещенам и поверстании их в стрелецкую службу. В документе детально описаны поощренья, предполагаемые для новокрещенов: «... для крещения по два сукна средних, да по рубашке, да по сапоги.». А для новокрещенов, отпущенных с ясачной казной к Москве, были выданы значительные по тем временам деньги и дополнительное сукно [1. № 45].
В категорию служилого люда вливались и дети аборигенов, попавшие в разряд «ясырей» (пленных) и «дворовых людей». Это явление не носило массового характера и зависело от вполне конкретных жизненных обстоятельств.
Хрестоматийным примером можно считать судьбу енисейского кыргыза Ивана Айканова, который ребенком был крещен, вывезен воеводой в европейскую часть страны, где «на Москве взрос и русской грамоте выучен». В дальнейшем Иван Айканов служил в Красноярске в детях боярских, занимал видное место в местной военноадминистративной системе, не обрывая при этом родоплеменных связей [4. С. 99]. Разумеется, подобные факты не носили массового характера, но они чрезвычайно важны для снятия фактора страха перед московской властью.
Коренные народы, попавшие в прямое соприкосновение с русской культурой, впитывали ее и через несколько десятилетий мало отличались от основной массы колонистов. Они обзаводились присущим русскому образу жизни хозяйством, зачастую ассимилировались, используя при этом самые разные в этническом плане варианты.
Способностью к безболезненной, легкой адаптации обладали далеко не все. Это касается и отдельных этносов, и конкретных личностей. Менять образ жизни было сложно. Ни искомое государево жалованье, ни одежда русского покроя, ни крест на шее не могли примирить целый ряд аборигенов, стремящихся поступить на службу русскому царю. Так обстояло дело с новокрещеным вогулом Семейком Лобанковым, который был отчислен из стрельцов на том основании, что из Тюмени сбежал, а после поимки признался: «...побежал в Конду жить в вагуличах таем». Подобный же случай зафиксирован в 1604 г. на Верхотурье, откуда сбежал новокрещен Офоня Камаев. После побега он жил «у отца своего на Тагиле в юртах до осени и ел с вагуличи кобылятину, а крест в мошне на поясу держал, и женился на вагулке...» [7. С. 66 - 67]. Не всем аборигенам было под силу в одночасье порвать с воспитанными веками традициями. Исконная культура крепко держала коренное население в своих границах, и немногим удавалось самостоятельно вырваться за ее пределы.
Потоки вольных переселенцев в Сибирь, а также естественный прирост населения к середине XVIII в. снимали вопрос о дефиците людских ресурсов. В городах сокращались военные гарнизоны, и многие дети колонистов-первопоселенцев, не найдя себе применения здесь, обустраивались в сельской местности. Часть аборигенного населения, способного к сельскохозяйственной деятельности, пополнила ряды земледельческого населения, но это происходило лишь в отдельных регионах.
[10] Подобная ситуация, развивающаяся на протяжении длительного периода времени, на фоне притока вольных переселенцев, в конечном счете повернула процесс сближения колонистов и коренных жителей Сибири в обратную сторону, но именно это обстоятельство послужило сохранению традиционных культур аборигенов. Думается, что в результате хода истории начал формировать взгляд на аборигенов как на «инородцев».
В XVIII в. (во всяком случае к концу столетия) зауральское геополитическое пространство было освоено и завоевано русскими колонистами. Если это являлось первой задачей московского правительства, то она была выполнена; вторая задача по превращению всей новой территории в христианский мир оказалась не под силу. Лишь небольшая часть автохтонного населения, преимущественно из земледельческих регионов, искренне приняла православие. Ни посулами, ни насильственными методами (известный Филофей Лещинский) надолго и всерьез привести аборигенов к «правильной» вере не удалось. Конечно, выработался некий синкретизм язычества и православия среди наиболее вовлеченных в непосредственные контакты коренных народов, но в этом «союзе» язычество всегда доминировало.
Автохтонное население, проживающее в регионах, близлежащих к монгольским землям, постепенно приобщалось к иной мощной идеологической системе, которой являлся буддизм. Заслуга царской власти состояла в своевременном отказе от насильственной практики крещения в силу бесплодности и бессмысленности этого процесса. Более того, в традиционную культуру аборигенов по возможности старались не вторгаться. Установка на то, чтобы «аборигенов не жесточить и капищ их не разрушать», далеко не всегда последовательно исполнялась, но тем не менее она была провозглашена. Это привело к тому, что противостояние мира православных христиан (мы) продолжало существовать между миром языческим (они). Однако в результате длительного соседства оно не переросло в острый антагонизм. По мере возникновения вполне житейских потребностей и амбиций часть коренных сибиряков все же крестилась, но не порывала полностью с культурными традициями предков. Для этого требовались время и смена многих поколений.
Изучая сложившуюся в Сибири этническую оппозицию «мы» и «они», невозможно прийти к какому-либо однозначному выводу. Его просто нет без внимания ко времени, месту и специфике мировоззрения и социально обусловленных традиций каждого отдельно взятого народа.
Этническое пространство от Урала до Дальнего Востока можно сравнить с лоскутным одеялом, каждая часть которого отличалась размерами и цветом. Все вышеизложенное свидетельствует о сложности конструирования цельной модели процесса колонизации Сибири. В одних регионах зауральского пространства к новой «русской силе» адаптировались сравнительно быстро, в других вхождение в состав Московского государства приняло затяжной и агрессивный характер. Тем не менее любой начавшийся процесс если не обрывается, то приходит к логическому завершению. Противостояние «мы» и «они» постепенно уравновешивалось и привело к вполне приемлемому толерантному существованию, которое в конечном итоге повлекло неизбежные культурные заимствования, сыгравшие позитивную роль в развитии колонизуемого региона.

Список литературы

1.    Акты исторические. СПб., 1841. Т. 2.
2.    Бахрушин С. В. Науч. тр. М., 1955. Т. 3, ч. 1.
3.    Бахрушин С. В. Науч. тр. М., 1955. Т. 3, ч. 2.
4.    Бахрушин С. В. Науч. тр. М., 1959. Т. 4.
5.    Бруцкая Л.А. Сибирская тема в соликамских городских летописях // Аборигены Сибири: проблемы изучения исчезающих языков и культур: Тез. Междунар. науч. конф. Новосибирск, 1995. Т. 2.
6.    Бутанаев В. Я., Абдыкалыков А. Материалы по истории Хакасии XVII - начала XVIII    в. Абакан, 1995.
7.    Гемуев И.Н., Люцидарская А.А. Служилые угры (один из аспектов русско- угорских отношений в XVI-XVII вв.) // Гуманитарные науки в Сибири. 1994. № 3.
8.    Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.
9.    Зуев А. С. Русские и аборигены на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII - первой четверти XVIII в. Новосибирск, 2002.
10.    Лотман Ю.М. Избр. ст. Таллинн, 1993.Т. 3.
11.    Люцидарская А.А. От «иноземцев» к «инородцам» (один из аспектов колонизации Сибири) // Аборигены Сибири: пробле-[11]мы изучения исчезающих языков и культур: Тез. Междунар. науч. конф. Новосибирск, 1995. Т. 2.
12.    Люцидарская А. А. Колонизация Си¬бири: человек и пространство // Народы Си¬бири: история и культура. Новосибирск, 1997.
13.    Миллер Г. Ф. История Сибири. М., 2005.Т. 3.
14.    Новицкий Г. Краткое описание о на¬роде остяцком. Новосибирск, 1941.
15.    Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. М.; Л., 1966.
16.    Русская историческая библиотека. СПб., 1875. Т. 2.
17.    Чеснов Я.В. Этнический образ // Этнознаковые функции культуры. М., 1991.
18.    Элиаде М. Священное и мирское. М.,1994.

Воспроизводится по:

Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: История, филология. 2006. Т. 5. № 3-1. С. 3-11.